.
Нуворишем и невеждой Фадеев обзывал, разумеется, Хрущева, который (как горько жаловался писатель в том же предсмертном письме) три года отказывался принять его и поговорить о литературных делах, как это делал Сталин. (Примечательно, насколько сравнительная оценка культурного уровня Сталина и Хрущева совпадает с оценкой Заболоцкого.)
Хрущев отомстил Фадееву посмертно: в официальном некрологе в “Правде” самоубийство писателя объяснялось “тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом”. Это был выпад – для застегнутого на все пуговицы главного партийного органа печати беспрецедентный и показательный для бесцеремонного и бестактного Хрущева.
Пастернака самоубийство Фадеева (и хрущевская реакция) ошеломило настолько, что он написал о нем в сочинявшейся в эти же дни автобиографии “Люди и положения”, поставив этот акт в один ряд с самоубийствами Маяковского, Есенина и Цветаевой: “И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну вот, все кончено. Прощай, Саша»”. (Обратим внимание на тот же литературный прием мистического “присутствия” поэта, который Пастернак использовал двадцать с лишним лет назад в соболезновании Сталину в связи с самоубийством жены вождя.)
И опять-таки: неужели Пастернак почувствовал, что и на него может вскорости обрушиться гнев “нувориша” и “невежды” Хрущева?
* * *
Хорошо знавший и любивший Хрущева Федор Бурлацкий с печалью резюмировал, что тот “нанес сокрушительный удар по культу Сталина, но рука его как бы остановилась перед грозной громадой сталинской системы”[110]. Нигде двойственность Хрущева (столь ярко воплощенная Эрнстом Неизвестным в памятнике на могиле этого партийного лидера) не проявилась с такой наглядностью, как в области “руководства” культурой.
Трагический парадокс заключается вот в чем. Сталин правил страной с помощью жестокого террора. Все, сверху донизу, были запуганы, все дрожали. Сталинские указания, в том числе и его решения в области культуры, исполнялись беспрекословно.
Хрущев, как уже было сказано, придя к власти, от массовых казней и депортаций отказался. Но при этом, войдя во вкус начальствования, стал требовать послушания. Ему казалось – и не без основания, – что его боятся гораздо меньше, чем Сталина. Хрущева это бесило.
Особенно раздражали его своим непослушанием “интеллигентики” (как он их называл). Он подозревал, что они насмехаются над его необразованностью и мужицкими ухватками. Чтобы компенсировать свой комплекс неполноценности, Хрущев взял привычку орать на писателей и художников, топать ногами и браниться, чего Сталин никогда себе не позволял.