Пока “Доктор Живаго” писался, надежда Пастернака на Евграфа-спасителя была еще жива. Смерть Сталина, столь неожиданная для всего мира, смешала карты. Но странным образом Пастернак предвидел и такой поворот событий – он предчувствовал его в самом, быть может, своем гениальном (и уж точно самом популярном) стихотворении “Гамлет”, одном из первых сочиненных для романа:
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку…
Он предсказал все: и наставленные на него “тысячи биноклей”, и то, что все вокруг потонет в фарисействе, и что он останется на мировой сцене один-одинешенек: “Жизнь прожить – не поле перейти”.
“Другой драмой” из пастернаковского “Гамлета” (где он сравнил себя – как это сделал ранее Булгаков в “Мастере и Маргарите” – с Иисусом Христом в Гефсиманском саду) оказалась публичная история “Доктора Живаго”, ставшая одной из главных мировых сенсаций 1957–1958 годов.
* * *
Мы знаем, что подобные прови́дения у русских поэтов не редкость – вспомним знаменитое ахматовское заклинание-молитву: “Отыми и ребенка, и друга…” И все же – какие именно политические мотивы и силы сразу же вытолкнули на мировую арену роман переделкинского затворника, чего не случилось с “Мастером и Маргаритой”?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сравнить роли Сталина и его наследника Хрущева в формировании советской культурной политики. Всем известно, что наиболее важной исторической заслугой Хрущева было развенчание культа личности Сталина и отказ от Большого террора как главного инструмента управления страной.
Но известно также, что Хрущев, как и все прочие соратники тирана, подписывал в годы террора бесчисленные “расстрельные списки”. Мало того, он проявлял и собственную инициативу, обращаясь к Сталину с предложениями о расстреле тысяч “врагов”[107]. Хрущев был любимцем Сталина и, в свою очередь, преклонялся перед своим патроном. Дмитрий Шепилов свидетельствовал, что Хрущев – уже после смерти диктатора! – обрывал попытки противопоставить “доброго” Никиту “злому” Сталину: “Вот вздумали! Да Хрущев говна Сталина не стоит!”[108]
Люди, близко знавшие Никиту Хрущева, утверждали, что он боялся Сталина и завидовал ему. Когда шестикратный лауреат Сталинской премии Константин Симонов вскоре после смерти вождя объявил в печати, что теперь самая главная задача советской литературы – запечатлеть “для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов – бессмертного Сталина”, то немедленно получил от Хрущева по голове.
Старший товарищ Симонова и его босс по Союзу писателей Александр Фадеев, перед тем как 13 мая 1956 года выстрелить себе в сердце (предварительно тщательно обведя его химическим карандашом), написал обличительное письмо в ЦК КПСС: “Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения <…> привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды”