Шумяцкий порешил, что достичь этого можно, введя строжайшую, подобную армейской, дисциплину. В такой системе гении с их склонностью к непослушанию, нарциссизму и непредсказуемым полетам творческой фантазии оказались совершенно излишни. А Эйзенштейн был именно таким гением. Шумяцкий сразу его невзлюбил. А уж когда выяснилось, что и Сталин на Эйзенштейна разгневался, режиссер в глазах кинобосса окончательно превратился в персону нон грата.
Надо сказать, что Эйзенштейн был человеком в общении нелегким. Он, как говорил о нем кинорежиссер Михаил Ромм, “любил крутые тропиночки”. И добавлял: “Но, к сожалению, не всегда судьба проносила его”[46].
Ромм вспоминал: “Дружить с ним было невозможно, он был слишком умен”[47], имея в виду своеобразное чувство юмора и ироничность Эйзенштейна (кстати, охотно сравнивавшего себя с “рыжим” – цирковым клоуном). Он всегда был готов неожиданно и довольно зло подшутить, в том числе и над начальством.
Когда Ромм посоветовал ему пойти к Шумяцкому и, пренебрегши гордостью, попробовать помириться с боссом, Эйзенштейн, посмеиваясь, объяснил, что уже неоднократно пробовал это: “И вот пойду, совсем соберусь лизнуть жопу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер”[48].
Об одном подобном случае Эйзенштейн рассказал Ромму в подробностях. Шумяцкий вызвал его, чтобы предложить работу: “Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте”. К величайшему удовольствию руководителя, обычно непокорный режиссер тут же согласился: “Я вам очень благодарен, буду ставить по вашему указанию”. И предложил снять фильм по произведению “Лука”, принадлежащему “малоизвестному русскому классику” Ивану Баркову: дескать, это “потрясающее” произведение было запрещено царской цензурой и распространялось подпольно.
Тут Шумяцкий пришел в полный восторг: малоизвестный русский классик, подпольная литература, запрещенная царской цензурой! Очень, очень хорошо! Эйзенштейн, разумеется, не стал разъяснять, что речь идет о скандально известной – и действительно распространявшейся в России в там- и самиздате – поэме “Лука Мудищев”, автор которой еще с XVIII века числится классиком отечественной порнографической поэзии в жанре обсценных пародийных виршей, до сих пор именуемом барковщиной.
“Луку Мудищева” заучивали наизусть десятки поколений российской молодежи, но Шумяцкий как-то прошел мимо этого порнографического шедевра: очевидно, его отвлекла бурная революционная деятельность, а затем советская ответработа. Но когда Шумяцкий затребовал поэму из госбиблиотеки, его подчиненным пришлось просветить босса. Прослушав в их исполнении первые две строфы барковского творения, Шумяцкий побагровел от ярости и собрался было немедленно ехать в ЦК партии – жаловаться на хулигана Эйзенштейна. Однако вовремя сообразил, как глупо он будет выглядеть: “Никому докладывать не будем, все останется между нами. Но с этим негодяем я счеты сведу”.