Певец и Горький уже ни на миг не отрывали взгляда от рук сыщика, Джунковский иронично улыбался. Ему уже были известны неограниченные возможности приятеля.
Соколов засучил рукав. Он демонстрировал полную открытость. С изяществом истинного артиста он раздал карты. Шаляпин раскрыл их и аж подпрыгнул от восторга:
— О, пять дам! Откуда две пиковые взялись?
Соколов невозмутимо отвечал:
— А вы хотели бубновые? И это можно… Глядите за моими руками внимательней!
Горький оторопело уставился на сыщика:
— Это невероятно, просто цирковой фокус! Ведь вы, граф, можете большой капитал с такими способностями заработать.
Соколов принял скромный вид:
— Предпочитаю зарабатывать другими способами!
Шаляпин поднял руки:
— Признаться, я люблю играть, не из-за денег, конечно, — ради азарта и победы. Только с вами, граф, играть не сяду.
Соколов соболезнующе воззрился на певца:
— Что такое, Федор Иванович? Никак я вас обидел? Шаляпин уклончиво отвечал:
— Расхотелось, и все тут. Во всяком случае, в старости вам, Аполлинарий Николаевич, скучно не будет — карты прекрасное развлечение.
Джунковский вздохнул:
— В старости, говорите? Если нам удастся дожить до нее… Время настает бурное.
Соколов поправил:
— Уже настало! — Повернулся к Шаляпину: — Еще один атлетический трюк хотите?
— С удовольствием!
Соколов забрал у лакея большой поднос, поставил его на ладонь, присел:
— Располагайтесь, Федор Иванович!
— Ну что вы еще удумали! — заворчал певец, однако уселся на поднос, левой рукой придерживаясь за голову сыщика.
— Тут главное — баланс держать, — подсказал Соколов, — а я, будьте уверены, не подкачаю.
В зале все поднялись, кругом сбились возле места атлетического представления.
Шаляпин был громадным и тяжелым. Соколов натужился. Ноги, привычные к высоким нагрузкам, стали разгибаться, рука пошла вверх: через несколько мгновений Шаляпин возвышался над залом. Соколов держал его уверенно, улыбался, а зал бурно аплодировал.
Принесли поросенка, покрытого аппетитной розовой корочкой.
Под поросенка с хреном выпили водки.
— Пусть новый, 1914 год будет счастливым!
Лишь Горький пил красные французские вина — со смаком, большими бокалами, до дна.
Ужин затянулся.
Пришла пора проститься.
Соколов и Джунковский раскланялись:
— Спасибо за приятный вечер и компанию! Нам завтра рано вставать…
Тепло попрощались с Шаляпиным, с восторгом глядевшим на сыщика.
Горький, дружески положив руку на плечо Соколова, пошел провожать его до раздевалки.
— Вот вы меня упрекаете, что я деньгами помогаю Ленину… Да, помогаю. Но почему? Ведь вся огромная Россия, купеческая, лабазная, живет мещанской сытостью и сытостью этой упивается, собой довольная. Надо ударить в набат, разбудить народ от вековой спячки: «Восстаньте, люди, ото сна! Иначе сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют!» Революция встряхнет эту дремотную, коснеющую в серости массу, заставит шевелиться, подняться во весь гордый рост. Пусть, — он поднял вверх палец, — мир вздрогнет: русская революция скоро грядет! И лишь трусы стонут перед этой бурей. Но вам ли, граф, ее бояться? Вы, Аполлинарий Николаевич, замечательный образец русской силы. Редкий вы человек! Я ведь не сержусь на вас. Мне самому многое в большевиках не нравится: их свары, мелкое честолюбие, узость мышления. И все же Ленин — очень интересный человек, вот я и ставлю на него. А вас за талант люблю. Позвольте поцелую вас.