— Куда, барин, прикажете? — угодливо спросил извозчик.
— В Царское Село!
Извозчик отчаянно замахал руками:
— Помилуйте, ваше благородие! Я жить хочу, а там нынче никакого проезда и днем нет, а ночью смерть лютая, неминучая.
— Что такое?
— Голодные волки, ваше благородие! Стадами прямо бегают. Друг дружку, сказывают, грызут. Зима снежная, суровая, вот у них животы и подвело. Так что слезайте, не поеду.
Соколов спокойно сказал:
— Не поедешь, выкину тебя из саней и сам буду править. Дорогу знаю.
— А полиция для чего? Буду жалиться!
— Я сам полиция. Так что, возилка хренов, ты сейчас с ветерком поедешь, понесешься, помчишься, взовьешься. Мне обязательно надо нынче же быть у государя. Я подарю тебе двести рублей. Уразумел, корыстолюбец?
Извозчик отчаянно махнул рукой:
— Эх, где наша не пропадала! А левольвер, к примеру, коли вы полицейский, у вас при себе? Хоть пуганете…
— Чего робеешь, кобылий командир? Ведь ты меня везешь. Только погоняй! На мои деньги таких животных несколько штук купишь.
Извозчик рассмеялся:
— Куплю, коли живым доеду! Только позвольте храбрости набраться, возле этого трактира остановку сделать?
Вскоре извозчик вернулся, оглаживая бороду и ладонью утирая уста.
— После стакашка русского человека не то что волки — тигры кровожадные не испужают.
— Хватит болтать, погоняй!
Извозчик перекрестился:
— Эх, пошли! Спаси и сохрани, Мать Царица Небесная! Долгая дума — лишняя скорбь. Двадцать две версты — не десять тысяч на Сахалин. Уговор дороже капитала! — и затянул: — «Бывали дни веселыя, гуляли мы…»
Трактир на него подействовал явно благотворно.
Соколов пулей несся по вечернему Петербургу. Миновал дровяные склады, позади остался последний городской трактир, последние окраинные хибарки.
Лошади вынесли в чистое поле.
Луна обливала мертвенным, фосфорическим светом змеей извивавшуюся дорогу, наст, переливавшийся миллионами изумрудинок. Слева в версте темнел лес.
Извозчик, впавший в кураж, немилосердно стегал лошадей.
Пара летела по накатанной дороге как безумная. Луга бешено тряслась над коренной, пристяжная высоко вскидывала зад, метала вверх из-под серебряных копыт ошметки снега.
Соколов, укутавшись в медвежью шубу, откинулся на спинку саней и наслаждался быстрой ездой.
Сани метались по неглубокой колее, подпрыгивали на ухабах, звучно шлепались на снег, зыбко дрожали. Пристяжная чуть не сбилась с дороги, сорвалась с торного пути, ухнула в глубокий снег, но быстро выправилась, выбралась, часто перебирая ногами, снова натянула постромки.
Соколов вовсе забыл про все опасности, про волков и разбойников. Ему был сладостно-приятен тугой ветер, бивший в лицо, ощущение слитности со всей природой, со всем чудным Божьим миром. Он подумал: «Как жаль, что придет день и вся эта неизреченная прелесть навсегда сокроется от меня. Но благодарю Создателя, что он дал мне счастье видеть этот изумительный, загадочный мир».