* * *
Старый граф, бывший член Государственного совета и приближенный двух последних российских императоров Николай Александрович Соколов мрачно сидел в громадной зале, в которой размещалась фамильная библиотека. Еще вчера вечером за стеклами шкафов заманчиво поблескивали золотым тиснением тысячи прекрасных томов на французском и русском языках.
Эти книги собирались предками графа с незапамятных времен Петра Великого и матушки Елизаветы Петровны: «Арифметика» Магницкого и «Езда в остров любви» Тредиаковского, «Симболы и эмблематы» и «Собрание од и фейерверков», первые издания Державина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя — то, что было гордостью русской культуры.
И вот теперь все это великолепие горами мусора с оторванными обложками, с порванными страницами валялось на паркете.
Случилось это следующим образом. Ночью, где-то около двух часов, в дубовые двери со стороны Садовой кто-то начал громко ломиться. Хриплые, пропитые глотки нарушили ночную тишину:
— Открывай, буржуазия! Разнесем дверь, мать твою!..
Старый граф вышел в одном халате и ночных туфлях на балкон и увидал матросов, которые прикладами разбивали двери.
Он хотел позвонить в полицию, но телефон не работал. Насмерть испуганным слугам граф ровным голосом сказал:
— Откройте! — Сам оставался поразительно спокойным.
Человек двадцать сильно выпивших людей в моряцких бушлатах, словно стая саранчи, ворвались к нему в спальню. Эти люди крепко пахли перегаром, табачным дымом и давно не мытыми телами. Ими предводительствовал невысокого роста матрос монгольского типа, широкоскулый, с черными, слегка косящими глазами, с глубоким шрамом на щеке. Наступая на старого графа, он заорал:
— Отдавай, буржуазная сволочь, награбленные у простого народа золото и бриллианты! Где, шкура, прячешь? Именем революции все подлежит экспроприации, вот наш мандат, — и размахивал перед его лицом какой-то бумажкой розового цвета.
В старом графе заговорила кровь воинственных предков. В ответ он грозно произнес:
— Вон из дома, каторжники! Несчастные рабы…
Матросы посмеялись и занялись своим делом — разлетелись по комнатам. Они рылись в вещах, пытаясь отыскать деньги, золото и бриллианты, били хрусталь и фарфор, вытряхивали комодные ящики, из платяных шкафов выбрасывали носильные вещи.
Матросы особенно привязались почему-то к библиотеке. Они с лютой злобой, какая только может быть у пролетариев к интеллигенции, швыряли с высоких стеллажей книги, и массивные кожаные переплеты отскакивали от блоков.
Монголец с перекошенным от злобы лицом сдернул со стены два портрета работы Кипренского — отец и мать старого графа, — швырнул их на пол. Он со злобой топтал их сапогами, приговаривая: