— Почему, Матрос, так поздно приехал? Специально воду греть приходится...
В бане висело зеркало. Саша, мельком взглянув на себя, не поверил своим глазам: на него смотрел черноволосый, давно не мытый парень в грязной тельняшке. Он мылся с удовольствием, однако, когда вымытый, свежий, довольный вышел в предбанник, карнач сурово проговорил:
— Я тебя за брюнета принял, а ты, оказывается, настоящий сивый... Ну-ка, покажи ухо!
Придирчиво проверив Матросова, Еремеев сказал:
— Вот что — поскобли лицо. Не то белье не получишь.
Саша потянулся было за грязной тельняшкой, но Еремеев скомандовал:
— Брось, живо!
Пришлось вернуться. Новым осмотром Еремеев остался доволен. Мальчик охотно надел чистое, мягкое белье. От него пахло мылом и каким-то лекарством.
Одевшись, Саша начал заворачивать в газету свою тельняшку, но Еремеев снова запротестовал:
— Оставь здесь.
— Не оставлю, — огрызнулся Саша.
— Зачем она тебе?
— Дареная, память, — соврал Матросов.
Видя, как настойчиво Саша держится за тельняшку, Еремеев примиряюще произнес:
— Вообще мы сжигаем такую память. Ну, коли тельняшку на память получил, поговорю с Петром Филипповичем, может, разрешит оставить. А волком на меня не смотри, я не из пугливой породы.
Они вошли в дежурную комнату. Зеленый свет, падавший сквозь абажур, отнимал естественный румянец, и лица казались болезненно-бледными. Их встретил воспитатель Катеринчук; под лампой блестела его наголо выбритая голова. Он оглядел подростка с ног до головы и усталым голосом заметил:
— Гимнастерка не по росту, сменить.
— Есть сменить, — повторил Еремеев.
— На две недели в карантин.
Повернувшись к Матросову, Катеринчук продолжал:
— Общение с другими колонистами до истечения этого срока категорически запрещается.
Заявления, если они у вас будут, передавать через дневальных. Там еще один новенький. За чистоту и порядок в комнате отвечаете оба. Ведите, Еремеев!
— Есть вести! — ответил карнач.
Еремеев повел Сашу по двору. Карантин помещался в небольшом домике под железной крышей, который приткнулся около забора, недалеко от светлого и высокого здания школы. Домик казался приплюснутым и жалким. Снова Матросовым овладела необъяснимая тоска. Они перешагнули порог, Еремеев включил свет. Из трех коек одна была занята. Еремеев показал на свободную койку:
— Занимай!
Саша после ухода Еремеева, бросив на белую чистую простыню телогрейку, выданную взамен его флотской шинели, сел на койку. Ноги дрожали после ночного похода по горам и оврагам, тело болело, как после драки. Он скинул ботинки, верхнюю одежду и, оставшись в одном белье, потянулся. Медленно обернулся, почувствовав на себе чей-то острый взгляд. На соседней койке сидел мальчик лет двенадцати, почти до шеи укутавшийся байковым одеялом. Он сидел полусогнувшись, из-под одеяла торчал лишь крючковатый нос, — все это делало его похожим на грачонка.