Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали — хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться — и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот — его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше по тонкой длинной шее — на грудь.
Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы, и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно, со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля, Пименова обдало им с головы до ног и тут же исчезло, оставив ощущение холодка на коже и под ложечкой.
Напротив него сидела молодая, красивая женщина, совершенно ему чужая, непонятная и малознакомая. То, что его память сохранила пряный запах ее плоти, не делало ее ближе. Между ними выжженной землей лежало более десяти лет разлуки, вместивших в себя и чужой, дождливый город, беспощадный и надменный…
…и черные следы резины на асфальте…
…и штопаные чулки…
…и вкус вчерашней блевотины в пересохшем рту…
…и торопливый, словно кроличья случка, секс в холодном подъезде со стрельчатыми окнами, секс за деньги, за смятые, мокрые, как использованный презерватив, рубли…
…и одуряющую головную боль, спасение от которой только в запотевшей бутылке, стоящей в холодильнике, а до нее никак не дойти…
…и…и…и…
«Мало ли что похоронили в себе эти годы? — рассудочно отметил Пименов про себя. — Жизнь целую похоронили. Надежды, разочарования, стремления, ошибки, мысли о самоубийстве, тяжкий, как пытка, ежедневный порыв — выпить… Да что тут говорить! Столько всего намешано! И для чего? — и сам ответил себе, неожиданно жестко, но правдиво, ведь самому себе лгать бессмысленно. — Для того чтобы вспомнить ту летнюю ночь на озере, ее глубокие, как омуты, глаза, пульсирующую жилку на шее, дрожь бедер, влажное объятие плоти и блеск повлажневшей кожи в свете полной, бело-голубой луны».
Потом щелчок ножниц, падающие в корзинку волнами куски пленки — секунды. Часы, дни, годы… Пленка встык — резкий запах клея на ацетоне, секундное ожидание — фильм идет дальше.
И снова она, сидящая напротив: другая, чужая, но та же, что и тем далеким летом, только старше, и вместо лунного света — потеки сока арбуза на загорелой шее, хрипловатый смех, тонкие сильные руки, покрытые легким золотистым пушком…