На этот раз он был вуайером поневоле: его дружок Алёшка Насонов уехал к родителям, в его комнате этажом ниже отмечали чью-то днюху, деваться на ночь глядя было некуда, и Парфианов предпочёл уединиться на балконе.
Но вскоре Книжник забыл обо всём. Ночь бодрила, вспомнилась уайльдовская «Саломея», «белые ножки царевны, обутые в серебряные сандалии…», он бормотал себе под нос что-то из Гейне, ему уже не мешали звуки за балконной дверью. Подхваченный мелодичным пением цикад, лунным светом, арбузным запахом свежей травы, оставшейся после вечернего ливня, он вытащил из кармана блокнот и огрызком карандаша стал торопливо царапать приходящие на ум строки. Они были полубредовыми, но поправить он мог и после, главное, успеть записать.
«Всего на тон темней, и тише на полтона!
Пусть умолкнет пичуга в зарослях миртовых,
этой ночью сам я себе — Бетховен!
мрак сгустите ночной, цикаду утихомирьте!
Чешуёй золотой бежит по воде моё веселье!
Ни обуздать, ни прикрыть листком фиговым!
Я заставлю жаб танцевать тарантеллу
с нетопырями, ретивыми жиголо!
И, колыхаясь на травах, в ручьях искрясь и барахтаясь,
эхом горным звеня в скальных бездонных трещинах —
То козлоногим сатиром, то смиренным монахом, —
кем не привижусь — все тебе примерещилось…»
В эту минуту Жюли закричала так, что Адриан, вздрогнув, выронил карандаш, и тот, мгновенно отскочив от его ботинка к отверстию между прутьями ограждений балкона, провалился в щель и несколько мгновений спустя с лёгким стуком упал на шиферную крышу подвала — четырьмя этажами ниже. Пробормотав полушёпотом несколько фраз, не делавших чести филологу, Адриан со вздохом засунул блокнот в карман и несколько минут сидел неподвижно. Потом резко поднялся и, распахнув дверь, вошёл в комнату.
Веня Шелонский, всегда выходивший из блудных игр намного раньше других и страшно из-за этого комплексовавший, моментально почуял что-то неладное. Он поспешно натянул джинсы и пуловер и, отодвинувшись в угол, настороженно наблюдал за тем, как Парфианов располагался на своей развороченной шлюхами постели с толстым фолиантом.
Вениамин давно подметил эту странность: Книжник, если хотел выразить презрение к мужчине, неизменно ронял слово «фигляр», подлинно не любя позёрства и презирая подмостки, но сам при этом отличался артистизмом поистине бесподобным. Сейчас, шестым чувством уловив, что Книжник в бешенстве, Веня напрягся. От Парфианова можно было ждать чего угодно, и Шелонскому это было известно, как никому другому.
Адриан же в свете небольшого ночника, казалось, погрузился в чтение. На его лице медленно проступило затаённое недоумение. За суетой ликвидации последствий гульбища выражение его лица было замечено не сразу. Однако, когда Лаанеорг и Вершинин расселись с пивом на одной из кроватей, а девицы расположились рядом на другой, на Парфианова было обращено всеобщее внимание, ему из вежливости был задан вопрос, о чём это он задумался?