– Он только для посетителей… Но если уж кому и сделать исключение, так это вам. Боже!
Итан вошел в уборную и осмотрел себя в зеркале. Лицо адски болело ровно посередине: багровый нос имел странную форму. Переносица резко сворачивала в сторону, как будто шла куда-то, а потом передумала. Кровь мешала дышать. Прежде с Итаном такого не случалось. За всю жизнь он ни разу ничего не ломал, а самый серьезный ущерб здоровью нанес себе самостоятельно (как это обычно и бывает): в подростковом возрасте заработал карпальный тоннельный синдром. Он всегда дистанцировался от любых конфликтов, не лез на рожон. А тут такое. Пришлось собрать в кулак всю волю, чтобы оторвать взгляд от фиолетового бугра на лице, пульсировавшего мучительной, атональной болью.
Он осторожно дотронулся до него пальцем и вздрогнул.
В мерцающем свете уборной Итан осмотрел свой нос со всех сторон. Зрелище было неприглядное, даже тошнотворное. Человека неподготовленного – привыкшего видеть на этом месте что-то чистое и орлиное – запросто могло бы стошнить. Однако Итану даже понравился свой внешний вид. Вид калеки.
Почему ему не стало хуже? Обида ушла на второй план, все затмили боль и адреналиновый кураж. Пропускной способности его нервов не хватало даже на грусть. Он чувствовал облегчение. Избавление от бремени. И невероятный прилив сил. Понемногу приходя в себя, Итан чувствовал, что летаргия, к которой он так привык в Нью-Йорке, наконец его отпускает. Сердце забилось быстрее. Со сломанным носом и электричеством в жилах, он вышел из туалета, потом из ресторана на улицу – в ослепительно-яркий день.
Если верить охраннику Климатрона в неоново-салатном жилете, Мэгги пролежала без сознания почти две минуты. Подозрительно долгая отключка. Охранник стоял неподалеку и услышал характерный стук падающего тела. «Этот звук ни с чем не спутаешь», – добавил он бывалым тоном человека, который, как говорится, всякое повидал в жизни. Его пожелтевшие от никотина усы расплылись в улыбке. Ветеран, наверное. Мэгги села, гадая, сколько ему лет и где он мог воевать. В Корее? Во Вьетнаме? В голове все перемешалось, разве тут вспомнишь что-нибудь…
– Вам надо поесть, – сказал охранник. – Побольше белка. И воды. Выпейте много воды, хорошо?
Мэгги кивнула.
Охранник вывел ее на улицу и проводил до кафе «Флора». Там, по его настоянию, она заказала две колбаски, три кусочка бекона, картошку и два яйца – слегка поджаренные с двух сторон.
– Так-то лучше, – сказал он и вернулся на пост.
Когда принесли еду, она уставилась на тарелку. Там, поблескивая растопленным свиным салом, лежала еще скворчащая картошка, подрагивающие водянистые яйца, толстые колбаски – то есть все, что вызывало у нее внутренний протест: промышленное животноводство, потребление мертвой плоти, потребление как таковое… Она попыталась вспомнить, когда все изменилось. Когда еда перестала ее привлекать? Когда она начала пропускать приемы пищи и буквально раздувалась от ужаса, если приходилось делить трапезу с другими? Эти неизбежные допросы – «Ты что, не голодная?», «Не будешь доедать?» – и тысячи обращенных на нее недоумевающих взглядов. Мысли о собственном теле. Огромные площади у нее в мозгу были заняты подобными мыслями: чтобы прогнать их, требовалось прилагать колоссальные усилия. И еще этот стыд. Стыд за свое нежелание удовлетворять основную человеческую потребность. Если она осмеливалась об этом заикнуться, люди вроде ее отца неизменно отвечали: «Знаешь, у кого нет никаких закидонов по поводу приемов пищи? У голодающего населения Африки».