Страшным было это чувство одиночества. Был в нем некий привкус приключения. На время я даже забыл о завтраке; хотя, по правде говоря, просто не мог поверить, что останусь совсем без еды. «Как-нибудь уладится, — думал я. — В конце концов дежурный офицер обязательно позовет меня обратно». Но время шло, а ничего не происходило. Может, про меня забыли? Вдруг из дверей столовой толпой хлынули курсанты, и до меня дошла горькая истина.
Мое горло жаждало горячего какао с такой силой, что я чуть не задохнулся от ярости. Но когда в толчее вместе с двумя-тремя соседями по столу появился Гержон Сабо и, увидев меня, еще издалека стал смеяться надо мной, — как, мол, хороши ли нынче кнопочки? — я тоже попытался рассмеяться, так сказать, сделать хорошую мину при плохой игре. Я уже усвоил, что в подобных случаях это наиболее целесообразная линия поведения.
Я думал о том, что позавчера, когда Гержон Сабо попросил большой рулон бумаги, я не должен был колебаться ни доли секунды, Видимо, это его и задело. А ведь я нисколько не сомневался, отдавать или нет, у меня только мелькнула мысль, что Цолалто дал бы мне кнопки и за маленький рулон, и не лучше ли вместо половины большого выстелить весь задний ящик. Но пока все это прокрутилось у меня в мозгу, создалось впечатление, будто я колеблюсь.
Однако вскоре выяснилось, что не этим я задел Гержона Сабо. И вообще ничем я его не задел. При построении он в знак дружбы отработанным движением легонько пнул меня в зад коленкой. Двое других с удовольствием проделали то же самое. Но я не пришел от этого в восторг. Сожрали мой завтрак, осмеяли да еще угостили пинком, чтобы не очень-то задавался. Не найдя ничего умнее, я в дверях класса пнул со злости пухлого Элемера Орбана.
Позднее я понял, что этого делать не следовало. Например, Цако никогда не пинал Орбана. С другими он дрался, охотнее всех с Лёринцем Боршей, но Орбана никогда не трогал. Никогда и никого не следовало пинать.
Еще позже я подумал, что кого-то все же следовало пнуть; именно Гержону Сабо и надо было хорошенько поддать, вместо того чтобы домогаться дружбы этой грубой скотины. Ибо я и впредь старался снискать его расположение.
Потом наступило такое время, когда вместо всегда приветливого, но в решающие моменты совершенно безучастного Цолалто мне снова стал симпатичнее Гержон Сабо, от которого по крайней мере знаешь, чего ждать. С Цолалто же нельзя было даже поделиться своими невзгодами; он смотрел в глаза вежливо, но без всякого внимания; не слышал, не понимал, не вникал в то, что ему говорили, словно не мог и предположить, что человек способен унизиться до того, чтобы иметь свои горести и печали. У Гержона Сабо было куда больше достоинств, он вовсе не был такой уж грубой скотиной, а еще лучше был грубиян Середи, который по сути дела вовсе не был грубияном. Но потом опять пришло время, когда мне стад симпатичен Цолалто; ведь, так или иначе, безучастными были все, а этот смешливый парень с забавно асимметричной физиономией по крайней мере всегда старался быть вежливым; тогда я уже знал, что это совсем не мелочь.