Из приказа на день сыпались всевозможные взыскания; командир роты за что-нибудь да карал то одного, то другого. Медве еще ни разу не ходил с рапортом и не боялся. Не испугался он и тогда, когда на одном из уроков немецкого подполковник Эрнст впервые приказал ему явиться с рапортом.
Сам подполковник Эрнст был просто добрым старичком. Этаким дядюлей-лапулей. Дисциплину он поддерживать не умел и через каждые пять минут, спотыкаясь, спускался с возвышения, дабы восстановить своим пронзительным криком тишину. Медве сидел в середине первого ряда. Подполковник Эрнст обычно опирался на его столик и, неистово стуча карандашом по наклонной зеленой крышке, кричал поверх головы Медве:
— Ruhe![17] Ленивые ослы! Не потерплю!
Он честил класс по-немецки и по-венгерски, тряс своим сухим старческим кулаком, но Медве полагал, что все это предназначено не ему. Он был прав. И что важнее — со стороны это тоже выглядело так: подполковник смотрел поверх его головы и орал на других.
На скучных уроках подполковника Эрнста Медве томился. Сосредоточиться не удавалось. Но и с соседями своими, в отличие от остальных, он не говорил. Ведь его соседи, козявка Матей слева и похожий на провинциального актера Жолдош справа, с ним не разговаривали. Жолдош иногда лишь, когда в классе не было унтер-офицера, снисходил до того, что, многозначительно сдвинув брови, на расческе, обернутой в папиросную бумагу, как на губной гармошке, выдувал, шелестел, гудел мелодию шимми в самую физиономию Медве, за неимением других слушателей. Но разговаривать с Медве ему было решительно не о чем.
Как-то раз, когда с самого начала урока немецкого по классу пошло обычное шушуканье, подполковник Эрнст тяжело поднялся и торопливо, но сосредоточенно глядя себе под ноги, сошел с кафедры к столику Медве, дабы навести тишину. Опершись на него, он вдруг вляпался левой рукой в большое грязное жирное пятно.
Слова застряли у него в горле. Ощутив рукой нечто скользкое и липкое, он с удивлением начал разглядывать свою ладонь. Потом обрушился на Медве:
— Черт! Ах ты… школяр!
Он хорошо знал венгерский, свой родной язык; казалось даже, что у него словарный запас значительно больше, чем у других преподавателей, но имелся определенный набор выражений, которые он употреблял в своем собственном, отличном от общепринятого смысле. Он мог сказать, например: «От вас нет ни слуху, ни духу!» Что попросту означало довольно слабый ответ. Тем, кто вообще ничего не знал, он под конец уничтожающе бросал: «Вероятно». Существительные он тоже извращал и переиначивал как хотел. И слово «школяр» было у него страшно ругательным.