– И что тебя так рассмешило? – буркнул я, поднимая оброненное полотенце и обматываясь им.
– То, что вначале я решила, что ты нарочно голышом появился, мол, моя территория, как хочу, так и живу
– Правильная мысль, – нагло заявил я, – и что тебя заставило изменить мнение? Я ведь не бросился наутек, не взвизгнул, не…
– Ты инстинктивно прикрыл… чресла. Значит, все это было неожиданно.
– Да уж, – буркнул я, – почти по «Алисе»: «Все чудесатей и чудесатей». Ну, колись, мадре, какая напасть тебя привела в отчий дом? Не в том смысле, что я указываю тебе на дверь, а в смысле, что проявляю внимание.
– Да, этого тебе не занимать.
– Генетика, – опять пропихнул я.
– Все не вырастешь из детских комплексов? Или ты предпочел бы жить со мной?
– Избави бог! – театрально воздел я руки.
– Тогда не изображай из себя сиротку.
– Да я и не изображаю. Дед, что уж греха таить, был мне прекрасным отцематерем.
– Жаль, что ты не стал аутентичным сыновнуком.
– Мадре, ты меня не нервируй, я вырос и на твои провокации не поддаюсь. Кстати, Дед давеча признался, что твое происхождение…
– Заткнись! – резко выплюнула она. – Так ты ему за это мстишь? Ты-то тут при чем?
– Я мстю? Он бросил меня на произвол судьбы в состоянии глубочайшей депрессии, возможно, на грани суицида, катализированной дезавуированными…
– Заткнись! – повторила мадре. – Подумаешь, слов нахватался, живя с Дедом.
– А сама… аутентичность, чресла…
– А как прикажешь называть прибор сына?
– Мать, брейк! Пошли по новой. С чего ты взяла про месть? Дед накапал?
– Дед не смог бы накапать, он сам под капельницей.
– В каком смысле? – автоматически среагировал я.
– В прямом – пребывает в больнице, куда ты его загнал. Не надо быть Холмсом, чтобы понять это, увидев пресловутый конверт. Ну, так что тебя интересует в твоей генетике? Не сомневайся, я все расскажу без всякой экспертизы.
– Подожди, – просипел я, чувствуя мерзкий привкус во рту, – ты это серьезно про Деда? Откуда ты знаешь? Он что, позвонил не мне, а тебе? Тебе?
– Сволочь! – сказала мадре и заплакала. Впервые в жизни! В смысле, впервые за свои двадцать с небольшим лет я видел ее плачущей. Я испугался. Я так испугался, что не мог спросить, что с ним. Наверное, она поняла, потому, вытерев глаза салфеткой, вздохнула. – Инфаркт. Слава богу, микро.
Мне не стало легче, для меня инфаркт, что микро-, что макро-, звучал одинаково смертоносно.
– И если тебе от этого полегчает, – донеслось до меня, – то он мне не звонил. Просто в ту ночь… я увидела сон… Проснулась и уже не могла уснуть. С утра все звонила ему, а он не брал трубку. Тебе тоже звонила, и ты не брал. Сволочь! Я даже подумала, что вы вместе куда-то махнули. А ночью опять увидела сон и утром отправилась в институт. Нинка – его аспирантка – под страхом смерти призналась, что ему на лекции стало плохо. Хотели «скорую» вызвать, но он попросил ее отвезти в больницу. Там посмотрели и уложили. Нинка сперва удивилась тому, что он так легко согласился, а когда он взял с нее страшную клятву, что она никому не скажет и оформит ему отпуск, заподозрила неладное. Но раз уж обещала, то держалась и никому не проболталась. Она очень обрадовалась моему приходу, потому что, по ее словам, чувствовала, что Деду стало плохо на нервной почве, и он от нас скрывается в больнице. И надобно найти решение и пойти к нему, черт с ней, с клятвой. Она обещала «провести с Дедом подготовительную работу». Я поблагодарила и сказала, что буду ждать звонка.