Патрульные смотрели на него, ждали его команды. Их спокойствие разозлило Демарко. Но он подавил свою злость. Это была давняя злость. Демарко это понимал. Как понимал и то, что он не должен вымещать ее на подчиненных.
– Ладно, за работу, ребята! – прокричал сержант. – Я хочу, чтобы Томас Хьюстон сидел на заднем сиденье моей машины, живой, здоровый и в наручниках, прежде чем солнце начнет заходить в этот чудный октябрьский день.
На низком холмике почти в ста ярдах от воды, в небольшой пещере – а по сути впадине под нависающим утесом, шириной всего пять футов, высотой в два фута и глубиной не более трех футов – за тремя ветками ели, которые он наломал и притащил в пещеру в сумерках прошлой ночи, Томас Хьюстон лежал, свернувшись в плотный клубок и прижимая колени к груди. Сквозь пахучие еловые иголки он видел слабый свет, пронизывавший лес. Его ноги онемели без движения, ступни покалывало. Но он сознавал: стоит ему вытянуть их, и зябкий холод разольется по всему телу, пробираясь до самых костей. И тогда ему придется выползти из своей норы, встать на ноги, как подобает человеческому существу, и попытаться осмыслить свое положение. А этого ему делать совсем не хотелось. Он не чувствовал себя способным принимать сейчас серьезные решения или что-либо предпринимать. И боялся, что, начав двигаться, спровоцирует у себя новые приступы рвоты. А в желудке у него уже не осталось ничего, что можно было бы изрыгнуть. В нем остались только кровь, желчь да сами внутренности. Хотя Хьюстон уже ощущал себя полностью опустошенным – таким же выпотрошенным, как те маленькие тушки четырех цыплят, которые он приготовил на ужин субботним вечером (последний, приготовленный им ужин), ополоснув холодной водой, насухо протерев, начинив сухариками и грибами и приправив шалфеем, базиликом и тмином. Нет, Хьюстон даже порадовался бы рвоте, если бы она привела его в бессознательное состояние, лишила бы его всякой чувствительности, способности ощущать и переживать. Потому что стоило ему позволить одному из четырех жутких образов всплыть на поверхность сознания, как ужасная, невыносимая боль, которой он прежде никогда не испытывал, снова завладевала им, стискивала, заставляла скрючиться в страдании, единственным спасением от которого – да и то болезненным и кратковременным – был пронзительный звериный вопль.
«Подумай об ужине, последней пище, которую ты съел. Вернись к его началу и припомни все во всех подробностях», – сказал себе Хьюстон.
Четыре маленькие ощипанные птички лежали в ряд на разделочной доске со вспоротыми грудками. Немного начинки. Вот ты кладешь ее в тушки. Плотно их набиваешь. Запахи камфорного базилика и мелко порубленного лука щекочут тебе нос. Из духовки вырывается жар. В гостиной, сидя по-турецки за журнальным столиком, Клэр, Томми и Лисси играют в «Монополию». Томми – просто ас в операциях с недвижимостью: он скупает все, на что накладывает руки. А малыш Дэви, такой сладкий, неугомонный Дэви, снова и снова дергает веревочку в своем «Скотном дворе». И корова говорит «Му-у», а петух кричит «Ку-ка-ре-ку!».