Роза ветров (Ле Гуин) - страница 437

Она была в своей комнате одна. Сидела у окна на низеньком стульчике с прямой спинкой. Нитка, которую она пряла, лежала у нее на коленях и спускалась на пол. Нитка была белая, и платье у нее было белое с зеленым. А то веретено она держала перед собой на ладони. Было видно, что оно вонзилось ей своим острым кончиком в большой палец, чуть выше сустава, да так там и осталось. Ручки у нее были маленькие, изящные, явно незнакомые с грубой работой. И она была совсем молоденькая, почти ребенок, даже моложе меня тогдашнего. Она, разумеется, тоже спала, но и во сне показалась мне гораздо милее всех остальных — даже той хорошенькой горничной с шелковистыми волосами, что уснула, высунувшись в окошко и подложив под щеку свою пухлую руку, даже того розовощекого малыша, что спал в своей колыбельке в домике сторожа у ворот, даже своей собственной чудесной бабушки, что спала в южной спаленке. Бабушку принцессы я любил больше всех и часто разговаривал с нею, когда мне становилось уж очень одиноко. Она уснула, сидя у окна и спокойно в него глядя, и легко было поверить, что она меня слушает, а не отвечает просто потому, что задумалась о чем-то своем.

И все же спящая принцесса была исполнена невыразимого очарования. И сон у нее был какой-то легкий, точно сон бабочки.

Я сразу понял это, стоило мне войти в ее комнату и увидеть ее. И с того, самого первого раза, как я ее увидел, я знал: она единственная во всем этом замке может проснуться в любой момент и единственная из всех видит сны. И я понимал, что если заговорю с нею здесь, на самом верху этой башни, она меня, конечно же, услышит; она, может, и не проснется, но непременно услышит меня сквозь сон, и тогда сны ее, конечно же, станут совсем иными. Я знал, что если прикоснусь или хотя бы подойду к ней близко, то потревожу ее сны. А если бы я осмелился сделать то, чего мне мучительно хотелось — убрать это веретено или хотя бы сдвинуть его, чтобы оно не пронзало больше ее бедный пальчик, — то капелька красной крови медленно втянулась бы внутрь нежной складочки чуть выше сустава, и глаза принцессы открылись бы. Они открывались бы медленно-медленно, а потом она посмотрела бы на меня. И чарам пришел бы конец, как и волшебным снам.

Я живу здесь, внутри той живой изгороди, уже очень давно и стал гораздо старше, чем когда-то мой отец. Теперь я такой же старый, как бабушка принцессы, что спит в южной спаленке, и голова у меня такая же седая. Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз поднимался по винтовой лестнице в башню. И я больше не читаю книжек с волшебными сказками и не хожу в тот дивный яблоневый сад. Чаще всего я просто сижу в палисаднике и греюсь на солнышке. Когда прискачет верхом тот принц и прорубит себе путь сквозь колючую изгородь — мне это когда-то стоило двух лет тяжкого труда! — одним ударом своего блестящего меча, доставшегося ему по праву, а потом, прыгая через ступеньку, взлетит по винтовой лестнице на самый верх башни, и наклонится над принцессой, и поцелует ее, вот тогда веретено выпадет у нее из рук, и капелька крови на белой коже сверкнет точно рубин, и девушка медленно откроет глаза, сладко зевнет и посмотрит на него. И пока замок будет пробуждаться ото сна — зашевелятся, задвигаются люди, упадут на землю яблоневые лепестки, пчелка встрепенется и зажужжит на цветке клевера, — принцесса все будет смотреть на принца сквозь пелену долгого забытья и обрывки снов, продолжавшихся несколько столетий, и, по-моему, на мгновение у нее все же мелькнет мысль: «А это ли лицо грезилось мне во сне?» Но меня-то к этому времени в замке уже не будет; я упаду где-нибудь подальше, возле мусорной кучи, и усну так крепко, как никогда не спали даже они.