— Один подозреваемый допрашивает другого подозреваемого. Хорошенькая картинка.
Кэролайн было не до шуток.
— Мы будем присутствовать при допросе. И будем вас обоих очень и очень внимательно слушать.
— С какой такой радости я в подобной ситуации должен вам помогать?
— Вытащишь из него что-либо полезное — тебе обломится.
— А если не вытащу?
Кэролайн предпочла промолчать.
Я обратился за советом к Джону Келли, который до сих пор безмолвно слушал нашу перепалку.
— Бен, решай сам. Если сочтешь нужным не вмешиваться — никто тебя не принудит, никто не осудит.
— Осудить, может, и не осудят, да только засудят, — угрюмо пошутил я. — Ладно, опоздал я с этого поезда спрыгнуть — стало быть, судьба дальше ехать.
— Вот и хорошо, — сказала Кэролайн. — Керт ждет внизу, в машине.
Она вытащила из стопы одежды белую новенькую сорочку и протянула мне.
— Одевайся. Все на тебе было в крови. Особенно рубаха.
— Спасибо за хлопоты. Сколько я должен?
— Нисколько, если поможешь с Брекстоном.
Она говорила со мной сухо, «на автопилоте», без души.
Я досадливо крякнул и стал выбираться из постели.
— Слушай, Кэролайн, будь ты человеком! Можно мне поговорить с тобой минуту-другую наедине? По-людски поговорить?
Джон Келли тут же подхватился и стал извиняться — дескать, у него дела, ему нужно идти.
— Сиди! — прошипела Кэролайн.
Ее отец блеснул глазами, но покорился.
— Ладно, все ясненько, — сказал я. — Спасибо за шмотки.
Кэролайн достала сорочку из пакета и развернула ее.
— Подставляй руки. — По ее лицу скользнула улыбка — первая за утро, и она добавила: — Хотя, как правило, это привилегия не прокурора, а адвоката — надеть последнюю чистую рубаху на приговоренного убийцу.
В отделе по расследованию убийств нас четверых — Эдмунда Керта, Джона и Кэролайн Келли и меня — поджидали Гиттенс и Лауэри.
На Лауэри был другой роскошный костюм — уж не помню какого цвета — и соответствующие туфли. Он приветствовал меня мрачным кивком головы.
Зато Мартин Гиттенс крепко пожал мне руку и осведомился о самочувствии. Приятно, черт побери. В последнее время у меня наблюдался острый дефицит положительных эмоций.
Возможно, драма в церкви опять растопила сердце Гиттенса по отношению ко мне.
Возможно, он уже одумался и больше не верит в то, что именно я убил Данцигера.
Как-никак я пролил кровь в борьбе с преступниками. И, надеюсь, хоть этим какое-то уважение заслужил!
Так я тогда думал. Опять-таки весьма наивно.
Мы прошли в заставленную аудио- и видеоаппаратурой комнату. Отсюда, через прозрачное с нашей стороны зеркало, было видно соседнее помещение — кабинет для допросов.