— Я думал, первейшая заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы».
— Это для священников, — подмигнул мне Келли. — У нас, полицейских, собственный катехизис.
Он повернулся и зашагал к своей «тойоте-королле». Это смешная крохотуля — мне не верилось, что такой крупный мужчина, как Келли, может поместиться в такой игрушечной машине.
Ничего, поместился.
Во второй половине того дня я застал в полицейском участке отца. Он сидел на стуле у стены, массировал затылок, водя головой из стороны в сторону, и, не поздоровавшись со мной, спросил:
— Ты куда мое кресло дел?
Он имел в виду впечатляющих размеров вращающееся кресло из искусственной кожи. В свое время отец заказал его аж в Нью-Йорке, и двадцать лет службы оставили на кресле глубокий отпечаток — в буквальном смысле.
— Отослал каменному Линкольну в Долину Монументов. Старина приустал стоять.
— Нет, я серьезно, — грозным тоном сказал отец. — Ты куда дел мое любимое кресло?
— Отдал Бобби Берку. Он найдет на него желающего.
— Это было мое кресло!
— Нет, собственность департамента полиции.
Отец осуждающе покачал головой. Бестолковый у него сын, ни черта в жизни не понимает!
С тех пор как я наткнулся на труп и все завертелось-закружилось, я почти не виделся с отцом. Он все время проводил дома, а я дома только ночевал, да и то не каждый день.
Отец днем рубил дрова — запас уже столько, что пол-Версаля можно отапливать добрый месяц. Вечера он коротал перед телевизором.
Бутылок я больше не находил, да и пьяным его вроде бы никогда не видел. Хотя выглядел он слегка не от мира сего — посторонний мог бы даже решить, что он регулярно понемногу закладывает за воротник. Я же понимал, что это не алкоголь, а просто тоска после смерти матери.
Он был потрясен — не столько самой смертью, к ней мы были подготовлены, он был потрясен противоестественным отсутствием матери. Те, кто понес невосполнимую утрату, рано или поздно совершают страшное открытие: мертвые исчезают навсегда.
Поначалу это понимание существует только в сознании — как абстракция, как теоретическое знание. И только позже до человека доходит. Я понимаю отца, потому что и мое ощущение утраты сродни легкому пьяному туману.
Я сел за шерифский стол. Годами это был стол моего отца. Я почти ничего не менял. Убрал только ящик для жалоб и пожеланий и табличку «Жалобы и пожелания суйте, пожалуйста, в дырку сзади!» — у нас с отцом немного разное понимание юмора.
— Ты что — пришел навестить свое кресло? — спросил я. — Или хотел о чем-то поговорить?
— Ты знаешь, о чем я пришел поговорить.