— Значит, все в порядке? — сказала Оксана и наконец несильным, но твердым движением забрала руку. — Ты любишь свою работу, свою жену.
— А ты?
— Что — я?
— Ты любишь свою работу?
Оксана не ответила.
— А мужа?
— Мы живем вместе пять лет.
— Ты сердишься на меня?
— Ну что ты! Я так рада, что ты пришел сюда, что это досадное…
— Ты не проголодалась? — перебил он, по замеченной Оксаной привычке не дослушивать то, чего слышать не хотел.
— Нет, — Оксана улыбнулась, — ты же угостил меня в вагоне. Слушай, но неужели ты меня узнал сразу, как только вошел? Ведь было темно, признайся, что не сразу.
— Ты очень мало изменилась, даже поразительно.
— Это оттого, что я равнодушная, — спокойно объяснила Оксана.
Павел даже чуть назад подался, отстранившись от нее, и снова глаза его, как там, в вагоне, словно закрыла их какая-то белесая шторка, стали холодно-внимательны.
— Вот ты спросил меня о работе… — Оксане было неприятно смотреть в эти глаза, и она перевела взгляд на волнистый пергамент абажура, зачем-то потрогала шершавую тисненую его поверхность. — Да, так вот, — она улыбнулась, аккуратно сложила руки на коленях и, будто прилежная ученица, хорошо выучившая урок, бесцветным голосом сказала: — Так вот, у моего племянника, Галиного сына, есть собачка. Пустяковый, трусливый песик. Но племянник его очень любит. Эта собачка, когда видит другую собаку, очень трусит и просится на руки. Все над ним за это посмеиваются. А мальчик переживает. Как-то я купила ему книгу про собак, и отец читал ему ее вслух. Мы с Галей были в другой комнате, и вдруг мальчик вбегает к нам радостный и кричит: «Мама, Оксана! Там все напечатано про нашего Волчка, не надо его больше ругать за то, что он трусливый. Это его природный порок. Понимаете — природный порок. Так в книжке написано». И вот у меня тоже, наверное, природный порок — равнодушие.
Оксана перевела дыхание, посмотрела на Павла.
— Вот так! — и улыбнулась неуверенно, словно прося поставить ей хорошую оценку.
Но Павел не смотрел на нее, а куда-то мимо, в сумрак комнаты, и думал о чем-то своем. Потом, словно отвечая своим мыслям, а не наступившему молчанию, сказал тихо:
— Плохо.
— Ну, что же делать. — Оксана вынула расческу, зеркальце и, не видя себя в нем, начала причесываться.
— Плохо не то, что ты рассказала о себе. Может, так и есть. А то, как сказала. Знаешь, прости меня, — шаркнув по полу ножками кресла, Павел отодвинул его и встал. Глянув на него снизу, Оксана снова поразилась высоте и крепости его фигуры. — Прости меня. — Он подошел к окну, осторожно отодвинул штору, глянул за окно и, стоя спиной к ней, сказал: — Ведь это то же самое, как если бы ты вот так же спокойно сказала: «Да, я воровка» или «Да, я не люблю свою мать, такой у меня природный порок». — Он повернулся к ней. — Ксанка! Что с тобой? Ты же только начинаешь, ну, ошиблась с профессией, плюнь, начни все сначала. Если судьба отворачивается от тебя, надо брать ее за плечи и поворачивать к себе лицом. Ты слушаешь меня?