Как пришла домой, Феодора не помнила. Не помнила себя и потом, когда, отужинав, он поднялся из-за стола, сказал обыденно:
— Надо к Шуре пойти. Она ведро в колодец упустила.
— Не смей! Не разрешаю! Потаскуха она! Не смей! А я-то дура. Надо мной все село смеется, — кричала, задыхаясь от бешенства, не боясь, что услышат соседи.
— И впрямь дура, — глянул с брезгливым холодом, вышел в сени, с грохотом сдернул с лавки колодезную цепь и, хлопнув дверью так, что долго дзинькал жестяной ковшик, прицепленный за край ведра с питьевой водой, ушел к Шурке.
Она простояла весь вечер в кустах молодой калины, что разделяли Феодорин сад с Шуркиным. Стояла не шелохнувшись, вглядываясь в мелькание теней в маленьких окошках Шуркиной хаты. В их движении виделись ей картины одна подозрительней и страшней другой, а как вспоминала лицо Ляксандра, когда перебил крик ее тихим своим голосом, — раскаленно-белая пелена оскорбления застилала глаза.
Несколько раз по тропке через общий цветник, тяжело и сладко пахнущий резедой — запах этот показался тогда Феодоре запахом тления, — прибегала в ее двор Шурка.
— Феодора, а Феодора, — тихо, как испуганная в ночи птица, вскрикивала она.
Феодора не откликалась.
Потом Шурка и Ляксандр стояли на крыльце, видно обсуждали, куда она могла деться, и Ляксандр, зная ее характер, не заходя в свою хату, вышел на улицу, пошел к станции.
«Решил, что к матери убежала, пускай прогуляется», — злорадно подумала Феодора.
Мать жила в трех километрах, в Куте, туда и побежала на рассвете простоволосая Феодора, побежала, сбивая босые ноги о шпалы, чтоб увидеть его, сына и мать, быть с ними рядом в то страшное первое утро войны. А вечером уже прощалась с Ляксандром на станции.
Не запомнила Феодора, каким было лицо мужа в час их разлуки. И распоряжений утешительных и разумных не запомнила — лишь тихую суматоху перрона да слова, которые услышала, торопливо семеня рядом с уходящим вагоном.
— Не робей, лапушка, — сказал он тихо.
Свесившись с подножки и держась за поручень одной рукой, другой дотронулся до ее округлой твердой шеи. Там, где под тугим пучком нежным пухом курчавились слабые завитки волос:
— Не робей. И… прости меня за вчерашнее.
— И ты ничего про них не знаешь? — спросила Феодора.
— Ничего, — хлопец деловито скреб дно и стенки опустевшей банки из-под сгущенки.
— И чего тебя понесло, сидел бы в вагоне. — Феодора встала, распрямилась тяжело. На глаза попалась бутылочка с зелеными таблетками, стояла, чтоб не забывать о ней, на загнетке. Феодора подумала мельком: «Принять бы таблетки, пора уже» — и тут же забыла, пораженная неожиданной мыслью.