«Ждали, пока согреют и подадут», — с раздражением подумала я и, нарочно громко гремя посудой, принялась накрывать на стол.
Муж и сын пришли без зова, точно вовремя, как только я разложила по тарелкам котлеты и горошек.
«Вот рефлекс, — все с тем же недоброжелательным чувством отметила я, — Павлов и тот бы удивился».
— А себе чего ж не положила? — спросил муж.
— Не хочется, — коротко ответила я и повернулась к плите, став к ним спиной. Я ждала, что они спросят о Чучике, и все не могла придумать ответа пообиднее. Но они, казалось, просто забыли о нем. Привычные звуки раздавались за моей спиной, тихий стук приборов, шуршание переворачиваемой страницы, — муж пришел с газетой, — и эти привычные мирные звуки вдруг вывели меня из себя, показались оскорбительней любой насмешки. Я заплакала и, чтоб они не видели моих слез, подошла к окну и стала смотреть на окна дома напротив.
Свет их расплывался и двоился.
Я понимала, что позволяю себе то, чего не позволяла никогда, — дамскую истерику, что смешно в тридцать восемь лет плакать из-за привычного равнодушия близких, но, как только виделся мне Чучик, лежащий сейчас по их воле там, в подвале, на мокром от нечистот цементном полу, среди печальных и невиновных в своем несчастье собратьев, слезы катились быстрее, а злость на людей, спокойно ужинающих за моей спиной, охватывала с новой силой.
— Мам, чаю дашь? — спросил Петька.
Я повернулась к ним, сняла с плиты чайник и вдруг перехватила быстрый насмешливый взгляд, которым обменялись муж и сын.
— А печеньица? — попросил Петька.
Молча я вынула из буфета пачку печенья, положила со стуком на стол.
Волчок, увидев знакомую обертку, тотчас уселся передо мной на задние лапки, загородив проход к плите.
— Ничего тебе не будет, злой пес, — сказала я ему и, впервые за всю его жизнь в нашем доме, довольно сильно толкнула ногой. Он покачнулся, но удержался в позе тушканчика и лишь укоризненно посмотрел на меня.
Петька тихо фыркнул.
— Странно все-таки видеть неискоренимый и смешной антропоморфизм у кандидата технических наук, вполне современной и, я бы сказал, вполне взрослой женщины, — сказал муж, будто делясь своими долгими размышлениями, и начал намазывать на печенье масло.
Он любил давать всему четкие научные определения, и манера эта всегда меня немного раздражала: будто если найти термин, обозначение какому-то явлению, явление это станет понятным или заслуживающим снисходительной насмешки, как мой антропоморфизм.
— А мне кажется странным, — стараясь говорить спокойно, ответила я, — что двое вполне взрослых мужчин лишены сочувствия, я уже не говорю о несчастной собаке, но даже к близкому человеку.