Вечером я сидела за столом вместе с папой, мамой и Галей. Все пили чай, а я не могла, потому что было очень больно шевелить губами.
«Тебя спасла твоя самодеятельность, иначе быть бы тебе уродцем, а ты у нас и так не бог весть какая красавица», — сказал папа. Он рассказал маме и Гале, как из больницы нас послали в госпиталь, там меня приняли сразу и очень жалели, говорили: «Как же она теперь будет петь, она ведь так хорошо поет», — а хирург, который зашил мне раны, сказал, что я очень скоро буду петь опять, потому что для этого он постарался сделать все, что возможно.
Мне очень хотелось посмотреть в зеркало, как зашито, и расспросить папу, как это хирург зашивал раны, я почему-то ничего не помнила. Но я боялась попросить зеркало и вообще напоминать о себе и сидела тихо. А Галя и мама все твердили: «Мы ее предупреждали, мы говорили ей, не подходи к нему, ведь это же дикий пес».
«Надо пристрелить его, а то он и нас покусает», — сказала Галя. Тогда я заплакала, и плакать было очень больно. Папа встал, взял меня на руки и сказал: «Не плачь, а то швы разойдутся». Он вынес меня на улицу, и мы услышали, как тихо и жалобно скулит Беркут.
Я сказала: «Идем к нему». Папа пошел к будке, потом остановился и спустил меня на землю. Беркут подошел к нам и, встав на задние лапы, передние положил мне на плечи и стал лизать мои губы и подбородок осторожно и медленно. И сейчас, когда я выросла, только две маленькие черточки около губы остались от этих укусов, так хорошо вылечил меня сам Беркут. А тогда я стояла тихо, не шевелясь, и Беркут лизал мое лицо. Потом папа сначала осторожно, а потом уверенно погладил большую голову Беркута. Беркут вильнул хвостом, как бы подбадривая папу, и папа все гладил и гладил его и все что-то говорил ему.
Дома папа спросил меня, чего мне хочется больше всего на свете, и я сказала, чтобы он не уезжал и еще чтобы у меня были веер, сумочка и зонтик.
И он подарил мне на следующий день веер, сумочку и зонтик и уехал снова на фронт.
Мама сейчас говорит, что она представить себе не может, где и как раздобыл он все это в глухом киргизском поселке в 1943 году.
А потом война кончилась, и мы вернулись в Москву, а Беркут остался.
Наш сосед Владимир Иванович прислал нам письмо, он писал, что живет неплохо, что у них тепло и цветут маки, что все знакомые передают нам привет, что Милка по-прежнему дает много молока, а Беркута уже нет. В день нашего отъезда он долго скулил и грыз цепь, а вечером как-то сумел снять ошейник и побежал в ту сторону, куда мы уехали. Больше его никто не видел.