— Но-но! Помогаев, без хулиганства!
Но Володька и не собирался броситься на нее, ударить или еще как-то посчитаться, он подскочил к лабораторной стойке, где была зажжена спиртовка, и сунул ладонь в пламя:
— Вот, вот! Я не брал! А вы врете, врете! — Кожа на ладони затрещала, вздулся сине-черный волдырь, сладковатый запах пронесся по классу. Володька наконец не выдержал, вскрикнул, бледный, потный, и выбежал в коридор.
Анна Савельевна опомнилась, стуча кулаком по столу, зарычала:
— Он теперь добьется! Я вам обещаю! Ах, хулиганье! Распоясался! Гнать таких надо!
Придавленный Анны Савельевниной яростью, класс молчал, Витя тоже съежился на парте, спрятав руки, но о нем вспомнили:
— Ты чего, Родов, хотел сказать?
— По-моему, не брал Помогаев паяльника…
— Молчи, защитник. Может, вдвоем стянули? Вместе дежурили-то?
— Не имеете права… — заговорил Витя, с отчаянием обнаружив, что язык не повернется напомнить о клеенчатом портфеле и затолканном туда паяльнике, что до тошноты страшно заподозрить и обвинить учителя, и он смолк.
— Я права без тебя знаю. Садись. Мы еще с тобой поговорим.
Она оставила Витю после урока.
— Ну? Ты кого защищаешь, подумал?
— Да он не брал. Мы же вместе были, — опустив голову, тихо, вновь ощущая боязнь перед учительницей, сказал Витя.
— Ты брось, Родов. Брал не брал — твое слово для меня не аргумент. Я знаю, что Помогаев — вор. Ты со всеми хорошим хочешь быть. Не выйдет. Хулигана прикрываешь, значит, и сам… того… нечист. Мать узнает, не похвалит…
— А чего мать… — пробормотал Витя, хотя в действительности даже в воображении материны слезы, убитый, растерянный вид ее, многодневная игра в молчанку («Вот, смотри, как мать переживает, а ты?!») делали его глубоко несчастным, и, не успев совершить ничего дурного, он с жалостливою горячностью ругал себя, каялся, ни за что не желая расстраивать мать.
— А то, что говорю: не похвалит за дружбу с этим бандитом.
Витя молчал, но не уходил.
— Все, Родов. Иди. Иди, иди, не сопи.
Он уже и не порывался сказать о виденном паяльнике, а просто не мог сдвинуться с места, надеясь черт знает на что: на мгновенное превращение Анны Савельевны в добрую, мягонькую старушенцию, которая запричитала бы, заохала, простила бы Володьку и, не держа зла, отыскала бы паяльник; на нечаянный прилив смелости, отваги, освободивший бы его от неумеренно-бессильного отчаяния и собственной трусости, копошащейся во всех закоулках души.
— Ты чего мнешься, как в детсаде, — Анна Савельевна показала крупные, обкуренные до желтизны зубы — улыбнулась, — поди, поди, а то как бы беды не вышло. Хотя… Родов, стой! Ты, пожалуй, думаешь всякую ерунду. Я вчера паяльник из дому приносила, трансформатора-то нет. Так что имей в виду, Родов.