— Поправьте меня, если я вдруг ошибусь, — пропыхтела дебелая миссис Смайт. (Вообще–то ее мужа звали Смит, но она предпочитала именоваться Смайт.) — Но, судя по дошедшим до меня слухам, дело не только в том, что эта девчонка надменна. Если хотите знать, с ней вообще что–то не в порядке. Я имею в виду, с головой! Джимми Эдвардс принес в школу бабочку в банке, так она ее выпустила, да еще сказала, что пожалуется на него в Общество защиты животных.
Миссис Старк неопределенно откашлялась.
— Я понимаю, что мне, как новому члену Женского хора, не следовало бы ничего говорить, да и миссис Фергюсон радушна и гостеприимна, но никому из вас не доводилось видеть фильм "Дурное семя"? Его показывали несколько лет назад. До чего ж страшное кино! Милая супружеская пара удочерила прелестную девочку и…
— Да–да, жуткая история! — Домработница банкира скосила глаза на дверь. — От здешней девочки отказалась собственная мамаша, а теперь скончалась и приемная. И все–таки это не одно и то же. Не может быть одним и тем же. Я всегда говорю, если ты не настрадаешься от этих маленьких чудовищ, ты не сможешь их полюбить.
— Как это верно, — кивнула миссис Смайт, но тут дверь заскрипела и ворвалась Ферджи с фотокарточкой.
Уперев руки в свои необъятные бока, Ферджи с довольным видом наблюдала, как фото передают по кругу, восклицая при этом "Вот это да!" и "С такой внешностью ей надо выступать по телевизору или в рекламе туалетного мыла!".
— Мой Билл много бы дал за такие волосы, — сказала миссис Старк. — Они у нее словно нимб, не правда ли?
— Нимб? У нашей Тессы?! Ну это вряд ли! — Ферджи забрала снимок и протерла стекло кончиком фартука. — Да она похуже комара будет, порой от нее на стенку лезешь. Хотя, если говорить строго между нами, будь моя воля, я бы всем святошам или удалила гланды, или прописала бы слабительное.
* * *
Конечно, Ферджи будет счастлива, если я стану стриптизершей, а не членом парламента, но все же ядовитые гадости деревенских сплетниц не могли меня не задеть. Не один раз мне хотелось вскочить с холодного каменного пола, ворваться на кухню и задать этим злобным клушам хорошую трепку. Но тем самым не докажу ли я свою порочность?
Дурное семя… Я осталась сидеть в прачечной, размышляя о своей матери. Не о маме, а о той женщине, которая произвела меня на свет. Почему она меня бросила? Очевидно, не потому, что не любила меня, — Ферджи ведь говорила, что я была прелестным младенцем. И если все мои дурные наклонности наследственные, то сама–то она вряд ли стала бы против этого возражать. О своем отце я если и думала, то лишь мимоходом. Относительно роли мужчины в деторождении я тогда еще пребывала, по выражению Ферджи, "в блаженном неведении". Впоследствии я думала о нем не намного больше — разве что наделяла его черными усами и французским акцентом или представляла себе беспомощного калеку. Но этот персонаж никогда не казался мне настоящим. Настоящим был папа, я могла его потрогать, могла за него ухватиться. Хотя он и боялся высоты, но мог взобраться на стремянку, чтобы поймать моего волнистого попугайчика, вылетевшего из окна.