* * *
Не устаю спрашивать себя, был ли тот день худшим в жизни Энгуса Гранта.
Я отправилась на выставку Умберто Боски. Помню, что был день моего рождения. Я стояла в толпе людей, восхищенно глазевших на единственный экспонат — трехметровый холст, на котором был изображен пятнадцатисантиметровый полумесяц с паучьими ножками, сдвинутый от центра ровно настолько, чтобы утверждать, что Боски терпеть не может пользоваться линейкой.
— Какая мощь! Вы знаете, к какому периоду относится эта картина? — прогудела высоченная женщина в войлочной шляпке, стоя на моей ноге.
— К кризису среднего возраста, — буркнула я и начала пробираться к выходу. Месяц с паучьими ножками мне определенно не понравился.
Из трясины человеческих тел вдруг вынырнула рука и ухватила меня за локоть. Вот так и произошла моя встреча с мистером Грантом. Человек, вытянувший меня из толпы, был без пальто, и я, справедливо решив, что он работает в галерее, высказала все, что думала по поводу тех, кто выставляет такой хлам, как "Паучьи ножки" мистера Боски.
Грант энергично не согласился со мной. Да, лично он находит подобное искусство отталкивающим, но ведь публика валом валит, причем за два с полтиной с носа, что помогает приобретать подлинные ценности. С этими словами мистер Грант вызвался показать мне одну из них — предполагаемого Рубенса, авторство которого, как он надеялся, вскоре подтвердится. А еще спустя полчаса предложил мне работать его личной секретаршей.
В этом весь Энгус Грант. Его добродушие, его непосредственность, его энтузиазм вполне соответствовали его размерам.
— Милочка, об искусстве нельзя думать, его надо чувствовать!
В тех редких случаях, когда блестящая интуиция подводила Энгуса, он опускал массивные плечи под мятой полотняной курточкой, встряхивал нечесаной гривой седых волос и печально говорил:
— И все же игра стоила свеч. Без сомнения, стоила свеч.
Я проработала у Энгуса восемнадцать месяцев, когда получила жизнерадостное и совершенно пустое письмо от Гарри. Моим первым желанием, после того как перестали трястись руки, было застелить письмом от ненаглядного пол клетки, в которой обитал волнистый попугайчик. Ругательство "ребенок" по–прежнему звучало у меня в ушах, но, может, есть хоть слабенькая надежда, что когда–нибудь этот человек поймет, что именно он потерял, отбросив меня, словно увядший капустный лист?
В своем многословном и столь же жизнерадостном ответе я извела две страницы на описание того, как замечательно мне работается у чудесного мистера Гранта. Еще одну страницу посвятила пристрастию мистера Гранта к фруктовым кексам, которыми снабжают его очаровательные шотландские тетушки, а также сообщила, что мистер Грант не устает упоминать про некий тайный порок, которому, увы, подвержен. (Хотя единственным пороком, в котором я могла бы уличить Энгуса, являлось увлечение старинными карманными часами, он был страстным коллекционером и целыми днями торчал в антикварных лавках.)