— Вовремя, — раскланиваться с паном Мимировым желания не было. И тот, уловивши настрой Себастьянов — а чутьем пан Мимиров обладал преотменнейшим — встрепенулся…
— Где ж вовремя? Где вовремя? — он говорил тонким детским голосочком, который никак не вязался с объемною его фигурой. И фигура оная пришла в движение. Мелко затряслись три подбородка, подпертых белоснежным воротничком. Дернулся кончик длинного носу. Пухлые пальчики ущипнули ухо, которое от этакого обращения запунцовело. — Уже девять! А вы еще тут!
— Я уже тут, — Себастьян испытал преогромное желание треснуть пана Мимирова зонтом.
Останавливало лишь то, что зонтом до смерти не прибьешь, а надо бы, чтоб без шансу… оглянувшись на дежурного, взгляд которого привычно остекленел — значит, ждал пан Мимиров долго — Себастьян подавил и желание, и вздох.
— Здесь! Но не там, — пан Мимиров указал пальцем на потолок.
А вот его бы побелить не мешало. И вообще в порядок привести, ибо поползли по потолку серые пятна сырости, штукатурка набрякла. В прошлым-то годе кусок ее на самую макушку пана Мимирова плюхнулся… ох и крику-то было.
Сначала крику.
После кляуз.
Объяснений… экспертиз, которые подтверждали, что Себастьян не злоумышлял убийства путем обрушения штукатурки на жизненно важный орган человека. Судебное заседание, вновь же. И преисполненный тихого смирения взгляд судии, который, вынеся решение вполне законное и разумное, вызвал на свою персону новый поток кляуз.
— На небеса мне еще рано, — пробормотал Себастьян.
— Все шутить изволите? — с того заседания пан Мимиров не то, чтобы подобрел, скорее осознал, что в кои-то веки воевода местечковый суду не боится, а потому решил измором брать, не иначе. — Вам еще до кабинета дойти надобно. Переоблачиться…
Он загибал пальчики, семеня за Себастьяном, перечисляя все те мелкие дела, на которые Себастьян потратит свое, честными налогоплательщиками оплаченное, время…
Раздражение росло.
А лицезрение добропорядочной горожанки панны Гуржаковой с дочерью, коию оная панна придерживала за локоток, не поспособствовало возвращению спокойствия.
— Себастьянушка, доброго утречка, — пропела панна Гуржакова на редкость сладким голосочком. Дочка ее, потупивши очи, пробормотала не то приветствие, не то проклятие.
Сегодня она выглядела особенно заморенной.
— Доброго… ко мне?
— И чего это к вам в служебное, заметьте, время девицы всякие являются? — брюзгливо поинтересовался Мимиров, окидывая панну Гуржакову настороженным взором. Впрочем, та, если кого и боялась, то точно не Мимирова.
— А что, нельзя? — поинтересовалась она, и в медвяном ее голосочке проскользнули опасные скрипучие ноты.