Ударила.
И еще раз…
И еще… неожиданно, она испытала такое огромное облегчение, о котором и мечтать не смела. Все вдруг стало неважным.
…долги.
…грядущая нищета.
…кредиторы.
…замыслы и планы… дочери… Феликс…
Она остановилась, тяжело дыша, и стерла с лица что-то влажное, липкое. Отбросила прут. Взяла поднос. Вышла. Заперла дверь.
…определенно, стоило заняться поиском необходимого товара самой. И панна Белялинска даже знала, где его искать.
Панна Гуржакова впала в меланхолию. Неприятность сия, в целом ей не свойственная, приключалась обыкновенно осенью, аккурат по первым морозам, когда панна Гуржакова словно бы просыпалась из той своей привычной жизни и на жизнь озиралась, с удивлением немалым обнаруживая, что несколько постарела. Тогда-то она принималась с остервенелым отчаянием искать новые морщины, с каждою уверяясь, что конец жизни ее уж близок.
А дела не доделаны.
Оградка на кладбище, где в покое и тиши полеживал сам пан Гуржаков, не покрашена. Кусты розовые не подрезаны. И пусть покойник при жизни роз на дух не выносил, но положение обязывало. А еще надобно ваз заказать каменных, надгробных с достойными надписями и венок лавровый, из меди отлитый.
За венок просили ажно пятнадцать злотней.
И за вазы по четыре. Надписи — отдельно, в зависимости от длины. И вот панна Гуржакова маялась, что писать.
От верной и любящей супруги?
Или «С любовью, от супруги»? Второе выходило короче… и дешевше на три сребня. Но первый вариант красивше звучал…
— …а ишшо Феликс потаскуху купил, — эта фраза, произнесенная кухаркой, которая меланхолиею и заботами хозяйкиными проникаться никак не желала, но пекла себе блины-налистники, заставила панну Гуржакову очнуться.
— Что? — она почти решилась потратиться, а то ведь мало что люди подумают. Не напишешь, что верною была, так и заговорят, что, мол, неспроста, что совесть гложет.
Нет…
Может, «с верностью от супруги?»
— Феликс, энтот ваш, который Белялинский, девку дурную давече снял…
— Ерунда, — панна Гуржакова отставила остывший кофий.
Вообще-то она чай предпочитала, да со сливками, с сахарком, который бы вприкуску, и чтоб к чаю — булочки свежие или вот блинцы стопочкой. Но в периоды душевной меланхолии хотелось страдать.
Пусть и над кофием.
— Ха, — кухарка повернулась к хозяйке и уперла руки в боки. — Вот вы грите, что ерунда. А я грю, снял он бабу! Их Малышка видела, которая молочница. А она брехать не стане.
Малышка-молочница… боги милосердные, о чем они говорят.
…а если просто «от супруги»?
Нет, вовсе глупость. Понятно же, что не от любовницы…
…пан Гуржаков по натуре своей был робок, пусть и не вязалось сие с генеральским званием. С подчиненными-то он держался, порой по-свойски, мягко, за что и любим был. Однако, если случалась нужда, мог и пригрозить.