— Да и не позволишь Аглае меня подушкой удавить… — и вроде улыбается, только улыбка этакая, печальная.
— Думаешь, ей подушка понадобится? — уточнила Лизавета. — Она ж целительница, пальчиком ткнет, и наутро сердце остановится…
— Почему наутро? — поинтересовалась Одовецкая, коробочку с пером к груди прижимая.
— Чтоб подозрений не возникло.
Она фыркнула и, призадумавшись, сказала:
— Лучше уж сосудик в голове лопнуть. Можно сделать так, что стеночка истончится… правда, тут со временем не угадаешь, но зато любой другой целитель скажет, что смерть эта обыкновенна.
Таровицкая закатила очи.
— И с кем я жить собираюсь?
— А ты не живи, — предложила Аглая.
— Другие еще хуже… слышала? Бульчарова подружке стекла битого в туфли подсыпала, потому что у той колени круглее.
— Веский повод…
— Вот ей и отставку дали, хотя по конкурсу она с проектом неплохо справилась. Как по мне, лучше уж сосуд, чем стекло в туфлях.
Лизавета покачала головой: до чего невозможные люди. Разве ж можно со смертью шутки шутить?
— Стало быть, в монастырь ты все-таки не едешь?
— Я решила, что там и без меня неплохо управятся.
— А бабка твоя?
Одовецкая пожала плечами.
— Недовольна. Но… у нас не принято неволить. Просила передать твоему деду, что в его годах надобно в постели лежать, а не по пустырям прыгать.
— Ага… передам… всенепременно. Только он не сильно твоей старше… слушай, может, поженим их? Пусть друг другу душу мотают, а нас оставят в покое?
— Думаешь?
— Думаю, мой отец зря молчит, хотя… я ему это говорила и не раз, — Таровицкая стала серьезна, как никогда. — Пусть она прямо спросит. Думаю, теперь он уже готов. Во всяком случае, в глаза врать не осмелится. Только, прежде чем спрашивать, пусть хорошо подумает, готова ли она в самом деле правду услышать.
На окраине города в ночлежке, устроенной милостью Ее императорского Величества, народу летом было немного. Это уже позже, когда зарядят дожди и лужи по утрам будут схватываться тончайшим ледком, сюда потянутся нищие и убогие, кривые, хромые и блаженные, чтобы получить чашку горячей похлебки, одеяло, при везении не сильно драное, и доброе напутствие.
Сейчас же здесь было тихо.
Относительно.
— А я тебе грю, сам от видел! — хромой Кшытня, прибившийся к ночлежке во времена незапамятные, сидел на гнилой бочке, которую взялся за ломоть прогорклого сала со двора выкатить. Кухарка, с которой, собственно, и случился договор, стояла туточки, сложивши руки под массивной грудью. — От прям как тебя! Я стою, и, стало быть, слышу, шубуршиться чего…
— Пацуки?
— Сама ты пацук! Змеюка. Преогроменная! Вот прям оттакенная, — Кшытня развел руки, раскорячился. — Ползеть…