— Эту, что ль? — Михасик замер, прижавши руки к груди. Весь вид его выражал недоумение этаким престранным выбором. И неодобрение. Пожалуй, лишь он и мог выразить Стрежницкому это самое неодобрение, не боясь получить в ухо.
— Может быть… может быть…
Стрежницкий закрыл глаза.
Рыжая была…
Была и была.
Не сказать, чтобы красавица, встречались на его пути девки куда более яркие. А эта… курносенькая, живенькая…
Миленькая.
Да, пожалуй, что именно так. Миленькая… такая матушке понравится.
Если молчать будет… потому как ее речи совершенно не соответствовали образу. Девицам надлежит быть скромными, слегка манерными и очаровательно-беззащитными.
— Барин… — Михасик вздохнул, и Стрежницкий, отложив бумаги, вздохнул тоже. Жениться не хотелось совершенно, впрочем, как и расстраивать матушку, которая опять сляжет. И пусть знать он будет, что все ее болезни большею частью придумка, бездельем вызванная, но…
— Может, еще какую присмотрю.
— Зачем?
— Матушка не молодеет. Да и я… — Стрежницкий махнул, и Михасик устроился на стуле, вытянул длинные ноги, руки на животе сцепил. — Все равно жениться придется…
— Зачем?
— Это тебе незачем… вот скажи, я тебе мало плачу?
— Не обижаете, барин.
— Или кормлю плохо? На одежу не выдаю?
— Барин!
— Так отчего мне опять сказали, что ты казакам задолжал. Двадцать рублей, Михасик! Двадцать…
— Так… — он слегка смутился, точнее сделал вид, что смущается. — Слаб человек, барин… а уж такой, как я… они предложили картишки раскинуть, я и не устоял… только, барин, вы не серчайте… я тут кой-чего слышал, пока игрались… оно не мне говорили, только… играли-то на царской половине…
— Надеюсь, ты там ничего не спер?
— Обижаете, барин!
Не обижает, скорее несколько сомневается в наличии здравого смысла. Все ж порой Михасик в любви своей ко всему блестящему вовсе терял чувство меры. А на царской половине блестящего было много.
— Так… — Михасик заерзал под холодным взглядом. — Я ж никогда… я ж понимание имею… я бы вас ни за что…
Стрежницкий вздохнул: специально-то Михасик, конечно, не предаст. Вернее человека не сыскать, и тот шрам звездочкой на груди — наилучшее тому доказательство. Ведь мог отойти, мог сделать вид, что вовсе не знаком с барином… а он остался.
И от пули заслонил.
И позже, когда вдвоем в яме лежали, кровью захлебывался, а приговаривал, что, мол, Бог не попустит такого… позже Стрежницкий понял, что бог как раз-то попускает многое.
— Слышал я, как один казак другому кинул, мол, пора пришла выбирать…
Казак?
Плохо… в казаки брали далеко не всех. Самых ярых, самых преданных. И клятва на них лежала оковами, а тут… надо будет доложиться.