А он швырнул к сараю длинный нож, переложил курицу в правую руку, размахнулся и ударил Шербиге хохлаткой по лицу. Пронзительный визг ворожеи смешался с отчаянным куриным кудахтаньем.
— Не ворожи! Не ворожи больше! Не колдуй! Это тебе за Сэлиме! А это вот за Тухтара! А вот за меня получай вдобавок! А теперь от всех наших родственников получи! От живых! От покойных! От будущих! Ешь курятинку! Ешь до отвала! — приговаривал Элендей с придыханием.
От бедной курицы перья во все стороны летят, она уж давно умолкла, а ворожея все вопит благим матом.
На крыльцо выбежала Незихва. Остолбенела, не поймет, в чем дело. Наконец догадалась, закричала:
— Перестань! С ума, что ли, спятил?
— Ничего! Ей не больно. Ворожея она. Новому колдовству учу ее.
Шербиге закрывала лицо руками, платком, но Элендей находил обнаженные места и хлестал по ним наотмашь.
— О, великий Пигамбар! Умоляю тебя! Спаси! Спаси!
— Ха! Ты еще всевышнего вспоминаешь? Я тебе покажу, как беспокоить его!
Элендей схватил ее за плечо, крутнул, поддал костистым коленом под зад. Шербиге отлетела к воротам и стукнулась лбом об столб.
— Духу чтоб твоего здесь не было! Дрянь! Потаскушка!
— Ну зачем ты так? — недовольно покачала головой Незихва.
— Пусть не попадается в другой раз! Не то еще будет! Это пока цветики! Ягодки впереди! Пока не сделаю посмешищем всей деревни, не успокоюсь. И до ее дружков черед дойдет. До всех доберусь. Не я буду, если не так. Началась моя месть. Началась.
Элендей пошел за ножом.
— А что с этой будем делать? — указала жена на мертвую хохлатку.
— Брось в овраг. Старая она была. Поймай помоложе. Помягче мясцо-то будет.
Вечером на Элендея снова накинулся озноб. При каждом вздохе и выдохе в груди хлюпало, булькало.
Элендей вспомнил, что Палюк, с которым он отбывал солдатчину, раньше учился на лекаря.
— Иди-ка, браток, за ним, — прохрипел он. — Видно, плохи мои дела. Как бы в сундук не улечься.
Тухтар не стал медлить и в тот же вечер отправился в Чепкасы.
Долго заставил помнить о себе Элендей Урнашку. С той памятной ночи подручный Нямася так и не оправился. Каньдюки перестали доверять ему даже охрану лавки. Но он не уразумел этого и по-прежнему каждую ночь бродил около нее. Походка его стала еще более уродливой. Он шагал, сильно сгибая колени, точно приплясывал, руки болтались как плети, голова раскачивалась во все стороны, будто держалась на веревке. В разговоре тоже непорядок. То Урнашка говорит все к месту, а то понесет такое, что люди только диву даются.
Обозлившийся на Элендея Нямась подумывал о мести, но пока ничего не предпринимал. Не такой человек Элендей, чтобы легко дал себя обидеть. А Нямась был из тех людей, кто молодец среди овец, но на молодца — сам овца. К тому же после похищения Сэлиме односельчане стали поглядывать на Каньдюков особенно косо. Время же было неспокойное. Урядник как-то рассказывал, что даже в самом Петербурге бунтовали рабочие, а русские крестьяне частенько подпускали богачам красных петухов.