— Сдается мне, что салазки раньше потребуются.
Тоже правда. Спешку зря пороть не стали бы.
День уходил. Но солнце еще смотрело между гор. И в лесу было сыро и душно. Комары с тонкими, как иголки, крыльями беззвучно кружились в воздухе. Поблескивала паутина. Ее было много — и на кустах, и между деревьями…
— Вот бы у паука терпения подзанять, — пожелал бывший шофер Жора.
— Нашел кому завидовать, — возразил Слива.
— Я не завидую. Я бы в долг.
— Долги отдавать, не пировать. Расскажи лучше, за что попал?
— Я не попал. Я влип. Налетел по пьяной лавочке на каток. Машину разбил. А на морде ни одной царапины.
— Пустой ехал?
— Патроны вез.
И Жора разочарованно вздохнул. Нет. Он не раскисал так, как, например, архивариус, утопивший пушки, и полагал в первом же серьезном деле отличиться по-настоящему: или геройски погибнуть, или смыть пятно.
Когда он думал о серьезном деле, то понятию этому придавал несколько углубленный смысл, потому что уже сама борьба с нашествием была делом серьезным. Но как, допустим, в машине наряду с первой скоростью есть и третья, так и на фронте — одно серьезное дело другому не ровня. И если ты сидишь в обороне и шанс остаться в живых или умереть колеблется — пятьдесят на пятьдесят. То случаются и такие дела, когда цифровое соотношение бывает до жути страшным: девяносто девять против одного. Одного-единственного шанса выжить. И если штрафная рота попала в такое дело и с честью выполнила его, тогда всем — и живым, и мертвым — прощаются провинности, ибо произошло самое чистое искупление — через смерть.
Интервалы между шеренгами были больше обычного. Каждый нес санки. И они торчали над касками, словно рога. Широкая спина Чугункова раскачивалась перед Жорой, будто телега на ухабах. И скатка очень походила на хомут. Это сравнение лезло в голову, и бывший шофер злился — такая же скатка, может только меньше потертая, ехала и на нем; но правды ради не следовало забывать, что именно на скатке лежали санки и полозье не резало плечо.
Чугунков шел твердо и размашисто. Мелкий Слива едва поспевал за ним, мельтеша короткими, как обрубки, ногами. Отставать было нельзя. Дорога в гору карабкалась узкая. Глина, песчаник. И рота двигалась по двое, растянувшись точно оброненный клубок.
Все молчали. Даже Слива не болтал языком… Лицо архивариуса было мокрым от пота. И он глядел вниз, где камни шевелились под ногами, иногда скатывались с дороги и шуршали в цепком кустарнике, словно змеи. Гора, разворачиваясь, отступала назад. Но впереди вырастала новая. А за ней в расплывчатой дымке темнели другие вершины, лобастые и суровые.