— Раненые? — спросил подполковник.
— Реактивные мины, — ответил майор Журавлев и доложил: — Всё в порядке. Задержаться пришлось потому, что вход в бункер был завален.
— Гора с плеч, — сказал подполковник и опустился на холодную землю. Сейчас, когда дело наконец сдвинулось с места, он почувствовал озноб и жуткую усталость.
— Одновременно будем производить эвакуацию всего склада, — тихо сказал он. У него не было больше сил бороться с болезнью.
— Иноземцев, — сказал майор Журавлев, — фляжку!
Ваня отвинтил пробку и подал фляжку подполковнику. Тот сделал несколько глотков, потом неудержимо закашлялся.
— Не пошла, проклятая, — сказал Гонцов. — Ваня, отведи человека в землянку.
— Да, — согласился Журавлев. — Там теплее.
Подполковник хрипло спросил:
— Как вы считаете целесообразным организовать работу?
Он произнес слово «работа», но оно показалось ему чересчур гражданским, и он поправился: — Вернее, операцию?
— Группы в составе пятнадцати человек будут выступать каждые десять — пятнадцать минут.
— Они не помешают одна другой?
— Нет. Дело в том, что со стороны противника заросли кустарника гораздо выше и гуще, чем с нашей. Для группы десять минут достаточно, чтобы вынести бомбы или мины из склада. Укладывать их на санки они будут прямо под открытым небом.
— Хорошо, — сказал представитель штаба армии. — Все правильно. Я согласен.
Он поднялся. Нерешительно произнес:
— Лихорадит… Может, мне действительно пройти на часок в землянку…
— Конечно.
Чуть ли не в один голос сказали Журавлев и Гонцов.
Опираясь на плечо Иноземцева, подполковник пошел к землянке.
У рации теперь дежурила Галя. Тамара спала на нарах, свернувшись под шинелью калачиком. Нары майора Журавлева, на которых вместо матраца лежал толстый покров из хвои, были свободны.
— Царское ложе, — пошутил представитель штаба армии и опять стал кашлять.
Иноземцев уговорил его снять сапоги. Накрыл одеялом и шинелью.
В землянке было тепло и даже немножко душновато. И воздух от коптилки был очень несвежим. Радистка Галя, борясь со сном, щурила тяжелые, словно набухшие, веки и монотонно повторяла:
— «Индус»! «Индус»! Я — «Чайка». Как слышите меня? Прием!
Смерть, сука, боится смеха. Это давно подмечено. А Сливу всю жизнь друзья называли веселым малым. И уж как-то получилось, что и сам Слива считал своей обязанностью дружить с улыбкой. И он наряжался в нее, как клоун. А между тем тоска частенько напрашивалась к нему в гости. Только об этом никто не знал. Догадывалась, наверное, жена. Или ему всего-навсего казалось так, когда она подолгу смотрела на него. А глазами мама с папой наделили ее такими, какие лишь поэты и называют: бездонными, серыми. Во взгляде, подкрепленном молчанием, чувствовались и сила, и мысль. Но он-то, Слива, знает: стоило сероглазой красавице произнести хотя бы два слова, становилось ясно, что она пуста, как мячик.