— Ну-ну…
— Не видел, так не трепись. Бо́тало коровье!
— Бате рассказывай про гребенку. Он поверит.
— А то не поверит!
— Ну-ну.
— Чего ты видел-то? Чего видел-то, скажи?
— Ничего.
— А тогда молчи!
— Ремень батя возьмет, — сказал Тимофей. — Возьмет ремень — и не грусти.
— Попробуй только! — плачущим голосом закричала Панька. — Попробуй сказани бате! Хоть словечко!.. — Она от злости ногами затопала, а после выбежала в сени, завозилась там, громыхая ведрами, только чтоб не глядеть на Тимофея, на его прижмуренный в усмешечке глаз.
Тимофей отрезал себе зачерствевшего покупного хлеба, пожевал, запивая молоком. Пенки он аккуратно выплевывал — сроду не любил молочных пенок.
Потом собрал кротоловки в сарае, все взял, какие были, и пошел огородами к реке, к лесу, знакомой тропинкой, которую он сам и протоптал здесь.
2
Белка сидела на телеграфном столбе, на белой чашечке изолятора, а по столбу винтом поднимался поползень? Он заглядывал в каждую щелочку, шарил там востреньким клювом.
Белка кинулась на него — схватить — и промахнулась, пошла вниз головой по столбу, тормозя, растопыривая измазанные лапы. Сама тощая и гладкая, а пушистый хвост будто по ошибке приставлен. Прыгнула в траву, стала грызть молодой пупырчатый мухомор и все вытягивалась столбиком, вздрагивала, как пружинка, — видно было, до чего ей жутко в перепутанной высокой траве.
— Дура, — сказал Тимофей, — оголодала совсем.
Второй год на еловые шишки неурожай: то ли болезнь какая у деревьев, то ли гусеница жрет завязи. Пустой лес, голодный. Весной отощавшие белки страшно зорили птичьи гнезда, все яйца выпили; по второму и третьему разу гнездилась мелкая птица. А белки все одно несытые, дотерпеть не могут до настоящих грибов и орехов…
Тимофей ободрал пойманного крота; шкурку, вывернутую чулком, сунул в корзину, а голую тушку повесил на сучок.
— На, — сказал он. — Не подавись.
Белка выглядывала из-за ствола, вздрагивала, осыпая шуршащую кору. Все понимала, хоть и дурочка. Ждала, когда Тимофей уйдет.
Он обчистил кротоловку и оглянулся кругом, выбирая новое место. Теперь он хорошо разбирался в этой работе, не то что раньше. Теперь он будто видел под землей все кротовые норы и галереи, ветвящиеся в глубине, огибающие древесные корни и валуны; он понимал теперь, где нора постоянная, жилая, а где временная, проложенная наспех; он угадывал длинные охотничьи побежки, когда крот гоняется за земляными червями и выныривает наверх, оставляя рыхлые кучки-кротовины.
На сухом пригорке Тимофей увидел такую кротовину, давнишнюю, запекшуюся от солнца, и пошел к ней. Здесь верное место. После дождей грунтовая вода подымется, и земляные черви подымутся к самой поверхности, — вся тайная подземная жизнь как бы всплывет на высокие места. И крот побежит по старому своему ходу на этот пригорок…