— Я уезжаю. Может быть, надолго. А, может, и навсегда.
— Тады и мене возьми с собой.
— Это — новая жизнь. Если она получится. Зачем же брать в новую жизнь старые воспоминания?
— А я твоей старой жизни не знаю, и знать не хочу. А ты в свою новую жизню, небось по небу полетишь, самолётом?
— Сколько ты со мной прожила, а разговаривать прилично так и не научилась.
— Ещё чего, свою натуру менять. Так возьмёшь меня? И думать не стоит. Бери, пригожусь. Не боись, — прошептала она, — ежели что — вернёмся.
Она была совсем молоденькой Домовушкой и не верила, что никто никогда обратно — таким же — не возвращается.
— А я — боюсь, — честно призналась я.
— Ежели он тебе — «милый», чего бояться?
И вздохнула.
— «Милого побои недолго горят».
— Утешила!
Домовушка удивилась.
— Я-то с чужого голоса пою, но сама подумай — чего промеж своих не бывает? До свадьбы доживёт!
— А если — после?
Домовушка задумалась.
— В сказках опосля свадьбы детей рожают да добра наживают. Вот, скажи, хозяйство на кого оставляем? Молчишь! А надо бы сначала — всё раздать, подарить, продать. Да! Лишняя копейка завсегда пригодится.
— Ты, как всегда права, Жозефима.
— Сама ощущаю. Я красоту и порядок страсть как уважаю. И бережливость тоже. Французы — завсегда бережливые. А наши — «Гуляй, Вася!» Что начнут, то не закончут. Настроение у них меняется. Так мы — едем или разговоры будем разговаривать? А куды едем-то?
— В Италию.
Домовушка уютно устроилась в кармане дорожной сумки.
— Чтой-то я про такую и не слыхивала.
— Значит сразу и услышишь, и увидишь.
Она поправила свою шляпку и тихо спросила:
— Ты мне честно скажи: «Ты в ём сомневаешься или в себе»? Ежели в ём — остаёмся. А ежели в себе — едем. Он ведь для нас небось, и Дом приготовил.
«Неплохо, — подумала я, — для нас!»
— А где я-то жить буду?
— На кухне вестимо.
— Вот ишо! Я же — Жозефима. Не Акулина, не Матрёна, не Пелагея. Я не кака-нибудь, я — не из простых. Меня художница, Юленька, Златовласка, цельный месяц придумывала. Из счастливых лоскутков наряд шила. Косы — рыжие, заплетала. И песенки пела. По-французски! Вот ты, небось, по-французски, ни бум-бум, а она, может, меня для иностранцев готовила. Или для подружке своей, той, что для тебя мене выбрала. Всё про Наполеона рассказывала и про жену его, Жозефину, которая фиалки больше всех цветов обожала. Я тогда себе и имячко выбрала. Но чтобы свои, суздальские, не обижались, и могли Фимой величать, я чуток имя-то переделала. И зовусь — Жозефимой. Имя — обязывает. Так-то.
— Значит, ты — не из простых?
— Дык и ты — не из простых.
Я вздохнула.