– Никакого чистилища, – добавляю я, но все и так знают, о чем я говорю.
Я читаю «Помилуй мя, Боже» по-английски, потому что Господь понимает и этот язык, и считать, что к нему можно обращаться только на латыни – предрассудок и заблуждение. Джон Фекенхем вторит мне на латыни, и мне думается о том, как прекрасен этот язык, как красиво он звучит именно сегодня, звеня и сливаясь со звучанием слов на английском, во влажном воздухе, пронизанном криками чаек. Я вспоминаю, что мне всего шестнадцать и что я больше никогда не увижу реку. Мне не верится, что я больше никогда не увижу холмов Брадгейта и тропинок, по которым когда-то гуляла Екатерина Парр, и моего старого пони, и запертого в клетку старого медведя.
Молитва длится на удивление долго, пронзительно долго, а когда она заканчивается, я удивлена тем, что мне приходится что-то отдавать: мои перчатки, носовой платок и молитвенник. Фрейлины должны подготовить меня к последнему выходу, чтобы я могла появиться там с королевским достоинством. Они снимают с меня мой черный плащ, отороченный тесьмой, и воротник.
Внезапно время ринулось вперед, и мне на ум стали приходить вещи, которые я хотела бы сделать, или сказать, или непременно увидеть перед концом. Я уверена, что должна произнести какие-то прощальные слова, воскресить в памяти какие-то моменты, но все стало происходить как-то лихорадочно быстро.
Я встаю на колени. До меня доносится ровный голос брата Фекенхема. На голову мне надевают мешок еще до того, как я успеваю посмотреть на чаек.
– Что мне делать? Где плаха, куда мне идти? – кричу я в панике, но тут кто-то берет меня за руку и ведет вперед, к чему-то большому, шершавому и округлому, и я принимаю неизбежность происходящего. Это действительно материальный мир, а плаха – самый материальный предмет, к которому я прикасалась. Я сжимаю на ней свои пальцы, ощущая древесину. Я должна положить на нее голову. Оказывается, мешок уже намок от слез, текущих из-под закрытых век. Должно быть, я плачу уже давно. Хорошо, что этого никто не видит. И что бы ни произошло дальше, я знаю, что это – не настоящая смерть, потому что я не умру никогда.