И Настя со вздохом перевернулась на другой бок.
Утром оказалось, что в вагоне, за право пребывания в котором я так сражалась, не работает кондиционер, началась страшная невыносимая жара. Я пожаловалась начальнице поезда, сказала, что у меня слабое сердце, и я плохо переношу духоту.
— Хорошо, я постараюсь перевести вас в другой вагон, — ответила мне начальница, и я страшно удивилась такой отзывчивости.
Но рано радовалась.
Перед Брестом было уже такое ощущение, что нас поджаривают.
Меняли колеса с европейских на российские, а я пряталась от жары в тени вагона. Рядом со мной стояла белоруска и хвалила Лукашенко. Взахлеб хвалила. Больше всего она напирала на то, что он выбился из пастухов. Я хотела ей сказать, что это очень хорошо видно, что он из пастухов, но жара лишила меня агрессивности.
К вечеру пришла начальница поезда и извинилась, что не смогла мне помочь. Потому что в каком-то вагоне напились, подрались, кто-то кого-то пырнул ножом, и надо было разбираться, а когда разобрались, оказалось, что уже вечер, жара спала.
Утром в Москве нас встречали Настины родители, и я подумала о том, что бы они почувствовали, если бы нас не оказалось в поезде.
Исповедь у мусоропровода
Я вышла мусор выбросить. Соседка Надя, живущая этажом ниже в двухкомнатной квартире, около мусоропровода стоит. Маленькая такая соседка, сухонькая, беленькая, слегка сморщенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную, а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабоченное. Видно, что тревожится не о чем-нибудь одном, а сразу о многих вещах, и мысли у нее разбегаются, как тараканы, когда свет зажигаешь.
Я поздоровалась, мусор выбросила, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, объясняет, чтобы я все правильно понимала.
И в половине десятого утра, стоя с пустым мусорным ведром, я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, о которой до этого имела самой отрывочное представление, похожее на телерекламу фильмов: бессвязные кусочки. А сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, а сама думаю, что мясо варить не поставила, значит, обеда к двум часам у меня сегодня не будет.
Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и уже забыты и суп, и осенний день за окном.
Я уже не здесь, на лестничной площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в большом поселке городского типа и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, такой мне представляется Сыроежка в пору юности, окончила десятилетку и мается, не знает, куда податься: работы хорошей нет и учиться негде. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность.