«Вспоминается мне последнее время, проведенное в России, — рассказывала Надежда Александровна в интервью газете „Русская жизнь“, выходившей в Сан-Франциско, в ноябре 1946 года, вскоре после этого позорного документа. — Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: „Добро пожаловать в первую советскую здравницу!“ Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью: „Добро пожаловать, товарищ Тэффи“, а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова».
В своей Нобелевской речи Бродский говорил, какую неловкость он испытывает, стоя на такой трибуне. Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до него, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала.
Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден — он назвал пятерых — тех, чье творчество и чьи судьбы ему дороги хотя бы потому, что, не будь их, он «как человек и как писатель стоил бы немногого». «Быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были…»
Время измывается над нами. Или мы — над временем? Маятник вправо — казним самых умных и талантливых, влево — милуем. Посмертно. А маятник снова идет вправо — изгоняем умных и талантливых, влево — возвращаем…
Книги Тэффи снова с нами. И те, которыми зачитывалась вся дореволюционная Россия, и те, что вышли в годы изгнания — в Париже, Стокгольме, Белграде, Берлине, Нью-Йорке…
Они стали появляться на Родине почти через сорок лет после ее смерти, в самом конце восьмидесятых — начале девяностых годов. В это же время — уже не тайно — мы читали стихи Иосифа Бродского, его потрясающие эссе, чаще всего переведенные с английского на русский. Слава Богу, это случилось еще при его жизни…
Он размышлял о подобном «прощении».
Прелестно (его слово), что разрешают Стравинского, и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Значит, империя в состоянии позволить себе определенную гибкость. В каком-то смысле это не уступка, а признак самоуверенности, жизнеспособности империи. «И вместо того, чтобы радоваться по этому поводу, следовало бы, в общем, призадуматься…»
Любоваться бы закатом, млеть от красоты и ни о чем не думать, но почему-то…
Закат всегда печальный — считала Тэффи.
«Пышный бывает, роскошный <…> но всегда печальный, всегда торжественный. Смерть дня.
Всё, говорят, в природе мудро: и павлиний хвост работает на продолжение рода, и красота цветов прельщает пчел для опыления. На какую же мудрую пользу работает печальная красота заката? Зря природа потратилась».