Они оторопело смотрели друг на друга: девчонки — снизу вверх, и от этого чужак казался им огромным плечистым великаном; а он — сверху вниз на маленьких угрязших в снегу круглоголовых. Он первый понял. Покачал головой, усмехнулся:
— Ай да девчонки… Не признал сначала… Думаю, что за куропатки… Вроде крупноваты… Эк вывалялись… Вот вам мамка-то задаст…
И вдруг весело приказал:
— А ну-ка… Сбегайте домой, принесите мне чего поесть. Да живо! Мне ждать недосуг…
Девчатам не надо было повторять. Рывком выскочили из снежных нор, что есть духу понеслись к дому… Еще бы! Только он заговорил, только зарокотал его густой голос, они поняли, КTO перед ними: Степан Разин!
Осенью привозили в совхоз это кино, про Стеньку. Танюрка потом замучила Нюрку, вызывая ее на бой: сражались на «саблях» — палками фехтовали, как в том кино.
Танюрка тогда и мать свою замучила: почему она ее девочкой родила. И требовала себе за то хоть брюки.
«Хорошо, — говорила мать, — что твои братья маленькие, а то б раздела».
А отцовы были ей слишком уж велики.
Как же хотелось Танюрке быть Степаном Разиным! Или хоть его товарищем… Она долго играла в Стеньку. Больше одна, чем с Нюркой. Та соглашалась лишь сражаться. Даже персидской княжной не хотела побыть. Так что вместо персиянки Танюрка бросала в воду простую корягу…
Или садилась она на пригорке, откуда хорошо-далеко видно совхоз со всеми его полями и лесами. Подбоченившись левой рукой, ставила правый локоть на поднятое правое колено, подпирала ладонью подбородок: Стенька думает о народе…
И вот он возник наяву… Он самый! Это и Нюрка признала, сама Нюрка, которая мало верит в волшебства.
Девчонки мчались к дому, еле дыша, молча…
«Надо быстрей, быстрей», — думала Танюрка, от какой-то непонятной дрожи внутри себя не видя, как следует, что где лежит на кухне… «Ой, вдруг он уйдет…»
На сковороде под тарелкой она нашла четыре блина, выковыряла остатки масла из банки, высыпала из сахарницы наколотые мелко кусочки сахара… Схватила краюху — все, что было — хлеба…
Нюрка ждала ее у ворот с полбуханкой хлеба, подскакивала на месте от нетерпения…
Но Стенька ждал их. Сидел на корточках, привалившись спиной к амбару, скрытый снежным надувом от дороги и домов поселка.
Он от них угощение принял, усмехаясь в бороду. Завернул масло в блины, а блины в тряпицу — и в карман, сахар — в другой, хлеб — за пазуху.
— Ну, вот, пожую дорогой, вас помяну…
И все-то усмехается, поглядывая на девчонок разинским горячим оком… Понял, наверное, что его признали, и оттого обомлели…
— Вот и Рождество уведу от вас, девчонки, а?!