Вот наберу всяких гостинцев, конфет, яблок, приеду, печку растоплю, наряжу елку и соберу всех детишек. Сама Дедом Морозом оденусь, подарки им из мешка раздаю. А они мне песни поют, стихи читают. А Вова все плясал.
В последний год перед войной, помню, иду со станции, мело два дня ужасно, сугробы — выше головы. Тропиночка узенькая — в один следок. А Вова мне навстречу: «Баба Женя! Приехала все-таки! А я третий день встречаю!»
Трудно им жилось. Отец умер. Детей пятеро. А мальчишечка такой славный был, жаль, жизнь его так поломала.
Значит, она все заметила, все поняла…
— Это потому, что он добра мало видел. На добро редкий человек не ответит добром.
В те послевоенные годы, когда подчистую обирали по ночам сады, когда не помогали ни собаки, ни самая хитрая сигнализация, мы спали спокойно за ветхим низеньким заборчиком, — и никогда ни разу у нас не обтрясли ни одной яблони. Словно незримая черта, которую нельзя переступить, защищала наш сад. Впрочем, она и была — эта черта. И подходя к ней, Вован превращался в Вову-плясуна, поджидающего на заснеженной дороге старую женщину с ласковыми глазами.
…Как часто в детстве мы вставали в тупик, когда посторонние люди допытывались у кого-нибудь из нас — у Игорька, Миши или у меня, — кем приходится нам Евгения Владимировна. Если формально, как в анкете, то никем. Но формальные признаки родства были не в почете в этом доме. Потому что, если подходить формально, — смешно и дико! — у Замбабаси совсем не было родных. Никого. Только один сын. Которому судьба не дала ни жены, ни детей.