Впрочем, сейчас у меня желание самой влезть внутрь бидона, потому что по улице навстречу нам развинченной походкой идет парень в голубой, расстегнутой до пупа рубахе. Это Вован, как его все называют. Верзила лет шестнадцати с ледяными глазами садиста. Сам он прибавляет к своему имени как некий титул: «Гроза местных садов и огородов». Думаю, что список его подвигов этим не ограничивается. Говорят о нем разное.
Вован торопливо сплевывает бычок, который, казалось, намертво прилип к его нижней губе, и делает шаг в нашу сторону. Будь я одна, я давно дала бы стрекача. Ничего приятного встреча с Вованом сулить не может.
— Здравствуйте, баба Женя! — незнакомым голосом говорит Вован. — Вы меня не узнаете? Я Володя Шарапов.
Володя! С ума сойти! Мне никогда и в голову не приходило, что Вован — это от нормального человеческого имени Владимир…
— Господи, Вовочка. — Замбабасина рука гладит Вована по плечу. — Совсем взрослый! Что это ты — душа нараспашку?
— Да так, расстегнулось что-то, — смущенно бормочет Вован, нашаривая несуществующие пуговицы.
— Помнишь, как ты всегда плясал на елке? Я тебя так и звала — Вова-плясун. Такой маленький был, худющий, одни глаза. А вон какой красавец вырос!
Надо же — красавец! Неужели Замбабася не видит, какие у него теперь глаза? Я с усилием взглядываю Вовану в лицо и от удивления едва не роняю бидон. Нет ледяных, застывших в презрительном прищуре глаз. И вообще Вована нет. Вова-плясун смотрит, беспомощно улыбаясь, на Замбабасю.
— Придешь, валеночки скинешь и, как я патефон заведу, все пляшешь, пляшешь в одних носочках — не остановить. Я уже беспокоюсь — пол холодный, не простудился бы. А ты кричишь: «Баба Женя, давай еще раз эту пластинку!» Очень любил плясать. А сейчас — как? Не разлюбил? На танцы ходишь?
Ходит! А как же! Конечно ходит! Если бы Замбабася могла увидеть, как он сейчас вваливается на нашу маленькую дачную танцплощадку, расталкивая публику, — пьяный, злой, с ледяными бессмысленными глазами.
Вован бросает на меня быстрый взгляд — глаза его опять жестки и холодны, — я безошибочно читаю в них клятвенное обещание создать мне невыносимую жизнь, если я проболтаюсь. И я переживаю еще одно открытие: оказывается, Вовану, которому плевать на все и на всех, почему-то небезразлично, что думает о нем наша Замбабася.
— Какая елка? Какой патефон? — накидываюсь я на Замбабасю, едва мы сворачиваем за угол.
— Да тот же, под который и вы теперь уплясываете, — смеется она. Он ведь старенький, довоенный. Мы этот дом еще до войны купили. Тут дач больше не было, поселочек маленький, три улочки всего. Остальное уже после войны строили. Детишек много, а развлечения — какие? Это теперь Москва близко, а тогда далеко была. Полтора часа на паровичке. Да и ходил он редко.