Помню, тетя Таня подвела черту:
— Так мы ж, Алексей, договорились… — потом повернулась к бабе Дуне: —Ты что ж, Боровчиха, ничего не сказала Алексею? — И все за столом замолчали. (Боровчихой бабу Дуню обычно прозывали за глаза, а впрямую — в знак укора.)
…В тот день мы с подружками все-таки прошли по деревне, аж до Шани-реки, что текла от Полотняного Завода и впадала в Угру. Начиная наш путь, я лелеяла надежду, что какой-либо дом остался незатронутым огнем. Но нет! Чудес, оказывается, не бывает! Так мы и двигались по неезженой тропе, а гиды мои поясняли, указывая на кучи кирпичей, да развалы угля: «Хозяйство Ломтевых», «Усадьба Чернобровывых», «Дом с липами». Но не было никакой усадьбы, хозяйства, дома. Слабо выраженная дорога (некому было утоптать ее) обрывалась на берегу Шани. Мы повернули назад и шли по деревне, если можно это было назвать деревней: землянки по сторонам, вырытые рядом с родными пепелищами. И прошлогодний бурьян, вплоть до небольших огородиков, что разбиты были на месте прежних. Чувствовалось, что сил обработать их у людей не было.
После обхода мы разошлись. Я вернулась домой, когда разговор у Федосеевых в их новом доме уже шел…
— Значит, повезло, что целым остался самый больший дом, — с какой—то необычайной осторожностью говорил отец.
— Почему — «повезло»? Мы все сами решили… А когда ОНИ жгли, стояли и плакали. Тушить-то не разрешалось.
— Так в чем было везенье, мама?
— В других-то селах и об одном доме не смогли упросить. Жгли всё подчистую.
— Да кто жёг-то? — я почувствовала в голосе отца невероятное напряжение.
— Как кто? Красноармейцы! Последние отступающие части… Говорили «приказ»! Говорили: нечем более фашистов остановить… А нам-то как быть? Как было жить?
Мне послышались в голосе бабы Дуни не только боль, но и укор… А она все говорила:
— Люди, жители, стало быть, оставались на морозе. По освобождению наше военное начальство говорило, что политика была правильная. У немцев земля под ногами, мол, должна гореть. Но, Леша, наших людей в живых оставалась половина села. Женщины да дети. На морозе стояли. Мы кинутые были… Но, — и голос ее зазвенел, — и вправду: подкормиться немцам не дали.
Я специально шумно зашевелилась. Разговор прекратился. Даже я поняла, что баба Дуня сказала что-то необычное. Я стояла как оглоушенная. Слова старой колхозницы заставили меня, пионерку, воспитанную на преклонении перед «подвигом» Зои Космодемьянской, взглянуть на события шире. Может быть, именно тогда, в ту поездку 1943 года зародилось во мне какое-то новое понимание, может, именно тогда началось взросление.