Бурого переложили на большой кусок брезента, завернули так, как дети пеленают куклу. Митяй подошел к Чекану, стоящему лицом к стене и, не приближаясь вплотную, чуть не плача, спросил:
— Чекан, что делать дальше?
— С чем? С кем делать, а?
— С Бурым что будем делать?
— К чертовой матери Бурого! Сжечь, утопить, чтобы и следа от него не осталось! Кто-нибудь еще знает, — громко спросил Чекан, — о том, что здесь произошло?
— Нет, никто, я звонил только тебе.
— А что же ты ментам не позвонил? — Чекан резко развернулся и правой рукой ударил Мамона в пах.
Тот ойкнул, отлетел к стене и закрываясь руками, начал оседать на землю.
— Ментам звонить, что я — шестерка?
— Ах ты, сука! Козел! Куда ушел? Зачем ушел? Я же приказал из дому ни ногой, сидеть здесь, караулить! А вы, козлы, подонки! Твое место на кладбище, в параше, гниль навозная, баланда кислая!
Чекан ругался так витиевато, что его ругательства следовало бы записывать, настолько они были изобретательными.
А затем словно бы произошла осечка. Слова кончились, и Чекан ногами принялся избивать корчащегося, ползающего по земле Витьку Мамона. Чекан бил люто, нещадно. Митяй и еще трое бандитов стояли и смотрели. Все понимали, что сейчас лучше не вмешиваться, злость Чекана должна выкипеть, может тогда он немного успокоится и начнет отдавать толковые распоряжения.
Витька Мамон ползал, стонал, просил прощения, корчился, плевался кровью, которая текла из разбитой головы, со сломанного носа, из рассеченной брови. Вообще, он превращался в подобие котлеты, вернее, в подобие фарша, который еще не положили на сковородку.
А Чекан бил, нанося удар за ударом. Он уже бил не целясь, просто месил Мамона, месил, как ненавистного лютого врага, посчитаться с которым мечтал всю жизнь и вот этот момент пришел.
— Ты у меня попомнишь! — скрежеща зубами, выкрикивал Чекан. — Ты навсегда запомнишь, впредь будешь знать, если я сказал, так оно и должно быть. Ублюдок, ублюдок долбаный, одно слово!
Я… Я… — хрипел Витька, как мешок катаясь по земле.
— Ты грязь из-под ногтей, навоз, дерьмо!
Чекан не обращал внимания, что его светлые брюки, очень дорогие, уже перепачканы кровью, так же, как перепачканы и светло-желтые ботинки.
Наконец Чекан вздохнул:
— Уберите эту падаль. Здесь уже делать нечего. Ну, азер, ты у меня за все заплатишь!
Чекан был абсолютно уверен, что та картина, которую нарисовало его воображение, абсолютно точна, может, в маленьких деталях она расходится с тем, что произошло на самом деле.
«Значит, было так, — переводя дыхание, размышлял Чекан, — азеры ворвались в дом к Резаному, замочили охрану, а затем принялись пытать его жену и племянника. Самого же Резаного привязали к стулу. Они жгли, мучили, били, а затем начали пытать и самого Резаного. Резаный, скорее всего, сдался, может быть, в самый последний момент. И тогда Мамедов решил его застрелить. Но тут случилось то, чего азеры не ожидали: приехал я со своими людьми. Завязалась потасовка, и азербайджанцам надо было уносить ноги. Рафик понимал, что сейчас, после того, что он сотворил, ему кранты, его будут искать всегда и везде, спасения у него нет. А прихватить общак он не успел. Да, Резаный, скорее всего, сдался. Эх, ты! — подумал о своем кореше Чекан. — Как же ты мог? Мы же тебя совсем недавно похоронили со всеми почестями, а ты заложил общак. Козел ты, Резаный, козел! А я думал, ты настоящий вор. Значит деньги сейчас у Рафика Мамедова. Чтобы их вернуть, его надо найти, найти во что бы то ни стало!»