Купила хлеба, а когда вернулась домой, вдруг увидела — в спальне, перед комодом, смотрясь в овальное зеркало, стояла мама. Груня прильнула к ней, поцеловала в шею и уловила невыветрившийся лекарственный запах больницы.
Зинаида Федоровна обернулась безучастно, будто не узнавая. Лицо у нее было в застарелых тенях горя, морщинистое, выжатое.
— Мама, как здоровье?
— Здоровье? — спросила с недоумением мать, как будто размышляя, что бы могло означать это слово.
Заметила Груня: в одной руке у мамы красный пластмассовый гребень, а в другой золотящиеся на солнце рыжие, только что снятые с гребня, очески Стешкиных завитых кудрей.
Зинаида Федоровна устало высвободила плечи из дочерних рук.
— Иди к себе, Грунюшка.
Груня ушла не в свою комнату, а на кухню, принялась чистить картофель. Сидела, думала: «Что же будет? Уходить надо, уходить». Отец явился сюда с хлопушкой для мух, сделанной из старой подошвы. Чтоб не видеть его, девушка вышла во двор, скормила Жулику кусок хлеба, намешала отрубей борову, сунула на порог сарая таз. Посмотрела, как он, задыхаясь и чавкая, всасывается в пойло, показала ему язык и с ненавистью выговорила:
— У, морда…
Вернулась в дом. Поставила на плитку варить суп. Села было читать, но буквы суетились перед глазами без всякого смысла. Отложила книгу. В спальне застрекотала швейная машина. Через открытую дверь видно было, как Зинаида Федоровна склонилась за работой и нога ее в стоптанной туфле мерно нажимает на педаль. В руках у нее что-то шелковое зеленое, и отсветы его озаряют ее лицо, и от этого оно кажется совсем мертвым.
Груня скользнула в спальню, приблизилась к матери. Шепнула:
— Мама, тебе больно?
— Нет, доченька. Не беспокойся.
Обернулась с усталой улыбкой:
— Не понять тебе.
— Я все понимаю, — возразила Груня и прибавила: — И все знаю.
— Да? — спросила мать недоверчиво, недовольно.
Вздохнула:
— Если б ты была хоть немного постарше…
— Разве я маленькая?
Мать не ответила. Предобеденное время истекало медленно, томительно, густыми каплями. Груня чувствовала — должно случиться что-то. Часы потикивали подстрекающе:
— Ну, что же вы? Ну, что же вы?
За обедом Груню поразило, как мать ест. Прежде она ела, боясь зашуметь, опасливо, будто не свое, будто каждую минуту кто-то мог отобрать у нее тарелку. Сегодня не было в ее жестах ни опасливости, ни страха. Иногда она поднимала глаза на отца, и во взгляде ее пробивалось что-то резкое, непокорное.
Груня поспешно выхлебала суп, поднялась, но отец резко окликнул ее:
— Ты что? В нехристи записалась?
Поняла, что забыла сотворить молитву, — совсем отвыкла в лагере.