— Подвезу вас.
— Что пожалуйста? — Это у нее такая манера была, когда не хотела поддерживать разговор.
— Тороплюсь я, — горячится Иштва, — у меня задание спешное. Садитесь передо мной.
Она его как резанет:
— Бедри[4] Иштван, не мешайте идти.
Он с другого бока заезжает, наклоняется к ней.
— Не могу вас долго уговаривать.
Она ни в какую и перешла на свой, латышский:
— Ко лудзу?[5]
А мимо всё так и посвистывает — пули секут воздух.
Иштваня, вижу, нервничает. Я их обгоняю.
— Не дури, — говорю, — Зельма, езжай с парнем.
А она мне, будто Иштву и не знает:
— А «ундервуд» он тоже возьмет?
Иштва ей:
— Никого, кроме вас. Пусть ваш Унтервуд сам за вами бежит.
Она отвернулась от него и пытается уйти. Вижу, губы у нее от обиды дрожат.
Сунулся я было Иштве объяснить, а он и не слушает.
— Пусть, — говорит, — Иштван не обидит женщину, даже если она предпочитает ему другого.
Выхватывает у нее из рук машинку, кладет в грязь, Зельму сажает перед собой. Но Зельма ругнулась по-латышски, наклонилась с лошади и хвать за шиворот свой «ундервуд». Иштва хлестанул лошадь, и мы слышим — Зельма кричит:
— Держи «ундервуд», или я свалю тебя вместе с лошадкой!
— Больше никого не посажу! — кричит рыжий кавалер. — Хватит мне твоего барахла, еще захотела и парня туда же.
Мы смеялись, а их и след простыл.
Прошел месяц, другой. Мы иногда дразнили Иштваню. Ведь это я тебе, Глеб, разговор передаю приблизительно, а они язык обломали, пока друг дружку поняли.
Как-то заглядываю в избу, где Зельма при штабе жила, и вижу: что за чудеса? Она на «ундервуде» кого-то обучает. Удивился я: кто же в такое доверие к ней вошел? Сунул потихоньку нос в дверь, а это она Иштваню русским буквам учит и приговаривает:
— Теперь подберем на машинке слово «Будапешт».
И он наклонился, выискивает своими ручищами маленькие буковки, а ведь они не по порядку на машинке. Мучается, а ищет. Потом шепчет ей:
— Вы немного не обижайтесь — Будапешт красивее Пугачева, не на один дом, а на весь целый город.
Она и ухом не ведет, говорит ему:
— Теперь подберем на машинке мой родной город: Рига.
Он нашел, отстукал.
Тогда она ему:
— Рига очень уютный город, чистый, с голубями на площадях.
Потом опять диктант делает:
— Луг.
А он ей:
— И степь ваша не так красива, как мои луга, мои венгерские луга.
Она положила руку на машинку и совсем другим голосом запела:
— А Рижское взморье? Там и берега не видно… А Даугава?..
А Ивашка-то венгерский в ответ так и рубанул, забыв, что сам только что Будапештом хвастался:
— Удивляюсь я тебе, Зельмахен, — слово твое с делом расходится. Зачем же ты пылишь по степи, если свою Даугаву ни на какой Иргиз не променяешь?