Когда Глеб вернулся вечером к Даниле Тимофеевичу, он застал Южина сидящим у костра. На треноге висел казан, пахло ухой, а в большой миске лежал, величиной с вишню, матовый синий торн.
Глеб передал Даниле свой разговор с Иваном-Казаком.
— Видишь, как уберег он каждое слово Ермощенко и Чапаева. По два разговора с ними имел, а сохранил их, как другой именное оружие бережет. Суровый старик, но ничего не растерявший, — заметил дядя Данила, подбрасывая сухие ветки тальника в огонь.
В ту ночь, сидя у костра, дядя Данила рассказал Глебу историю одной встречи.
— Ну, а пятый Иван, может, вовсе и не Иван был, а попал в нашу степь и сделался им. Звали его Иштван, а мы кликали Иштваней. Пленный, работал он на николаевском кожевенном заводе. Много пленных в ту пору расселили по всей России: у заводчиков, мукомолов, в мастерских. После Октября каждый по-своему искал свою судьбу: Иштван и Петька-Чех пришли к Чапаеву. Переговоры вел Петька-Чех. Говорил похоже на русский, только некоторые слова перекувыркивал или тянул до невозможности, почище наших волжан.
Иштваня заявил свое:
— Говорю, мол, русским языком плохо, а пулеметом хорошо.
И право, после боя дружки только и могли ему сказать:
— Ишь, Ваня, всыпал ты казаре по первое число!
Как-то в штабе Плясункова, командира первого Николаевского полка, Иштва приметил Зельму. Маленькая, худощавенькая, она доставала Иштве до локтя.
Когда он хвастался ей про пулемет «максим», она ему только и ответила:
— У меня своя машина, она работает быстрее.
Восемнадцатилетняя латышка из рижских беженцев была полковой машинисткой, и с ее «ундервуда» выходили наши полковые приказы и много нужной тогда канители. Промеж бойцов ее машинку прозвали Тундрой-выдрой. Уж очень тарахтел «ундервуд» и был тяжелехонький.
Сколько раз в отступлении или когда мы наступали, Зельма заработается, не успевает уехать со штабом и бредет со своей махиной пешком.
Тянет машинку на себе, бережет, чтоб какая буковка в ней не похилилась. Иштваня очень жалел Зельму и не раз просил у нее разрешения поносить машинку, но Зельма была строгая и не позволяла. Она и командирам не давала потачки. Бывало, кто захочет попечатать, протянет к машинке руку — она сразу цоп по рукам. Ее боялись.
Как-то мы отступали. Она идет прямо по дороге, месит ногами грязь, лицо мокрое от пота и дождя, к животу прижимает свою Тундру-выдру, а мимо на лошади Иштва — видный, рыжий. Что плечи вразворот, что посадка — все в нем любо-дорого. И шапка на нем, как верх колокольни, всем нам далеко видна.
Поравнялся Иштва с Зельмой, наклонился к ней: