Он открыл свой счет в Европе в 1940 году, сюда в Севастополь его перебросили в сорок втором, и цифра «сто» была прочерчена тушью, а рядом общий итог — пятьсот.
Люда взяла его винтовку, поползла к своему переднему краю. И уже все безразлично. Поднимается и во весь рост идет к своим. Кто-то жмет ее онемевшую руку, кто-то провожает ее в полк. Даже воды не хочется. Глаза закрываются от усталости. Кто-то кормит чем-то, укладывает.
Она шутит:
— Да что вы, ребята, отдохну в конце концов в госпитале, помоюсь там всласть.
— Скажите, а как часто вы принимали ванну?
Этот вопрос задан всерьез полным джентльменом с холеным лицом.
«Где? — хотела спросить она. — В Севастополе? Да что вы…»
Но она ответила с достоинством:
— Ну, раза три в день. Только у нас считается неприличным спрашивать даму о ее туалете.
Громкий смех, на этот раз одобрительный.
…А в Севастополе немцы захватили водокачку. Приходилось пить шампанское, в пулемет заливали шампанское, брились шампанским — оно опротивело, и даже от его запаха передергивало.
Зимой умывались снегом, потом шампанским, а мыться, мыться как следует можно было только тогда, когда брали в госпиталь.
Это было прекрасно: под землей, в Инкерманских штольнях, в госпитале 25-й дивизии. Хороший был госпиталь, отличный. А начальник санчасти был Борис Варшавский, умный человек, шутник. Он там где-то и остался, не то в штольнях, не то в земле.
— А какое у вас было белье?
Люда больше уже не могла отвечать на эти вопросы.
«Белье нам шили севастопольские старушки; они вязали для нас перчатки, шарфы, жилеты и стирали нам. И, отправляясь в госпиталь, мы получали свежее, пахнущее домом белье. А дом у старушек тоже был под землей или на окраине города, под обстрелом врага.
Но зачем об этом говорить сейчас, здесь?
Ведь меня спрашивают потому, что плотный, холеный журналист хочет понять, цивилизованное ли существо русская женщина. Он ведь своим глазам не верит».
Она уже стояла, а не сидела: гневная, красивая, с лицом, по которому пробегали сполохи, — глаза блестели, губы вздрагивали. С каким удовольствием она бы сказала им, что думает о них, об их воспитанности, осведомленности, об их дружественности.
Ничего, она обязательно расскажет про воду, про баню, про стирку ребятам на заводах — эти ее поймут.
Про воду, которой не было. Про стирку, которую перед смертью своей, от мины, устраивала Дарья Семеновна с Корабельной…
И вдруг Люда удивилась, что она в Америке и перед ней сидят и стоят люди, наверное с нежностью помышляющие о долларе, и, кажется, у них нет никакого представления о том мире, из которого она попала сюда.