И мы встретились с Гашеком. Он сам разыскал нас. О чем тогда говорили — не помню, все шутил. Только одну фразу забыть не могу.
Глядя на меня внимательно и дружелюбно, Ярослав вдруг спросил у Пети:
— Ты теперь понял, как земля становится родной, если ты на ней добываешь свою правду, если она выносила и выкормила для тебя любимую девушку?
Петя рассмеялся и перебил Гашека:
— Оказывается, ты и поэт.
Но Ярек продолжал:
— Вместе даже в огне быть — счастье. Даже если огонь одного унесет.
Он хорошо говорил по-русски, хотя сразу можно было догадаться, что перед вами чех — они будто поют русские слова.
После Уфы мы снова двинулись к Уральску, и огонь унес Петю. Ярослав пережил его всего на три года. Ему пришлось вернуться на родину, там Гашека травили, но все-таки он написал свою большую книгу о приключениях Швейка. А глаза Яреку закрыла наша русская, Шура, его жена…
Авдотья Никитична умолкла, а над ней неторопливо куда-то шагал бравый солдат Швейк, проживающий ныне в Балакове.
Глеб уже несколько минут вертел в руках большую записную книжку отца, ему хотелось рассказать о ней Авдотье Никитичне, но она опередила его — протянула руку и взяла книжицу.
Посмотрев на маленького человечка, выцарапанного в верхнем уголке обложки, улыбнулась и заметила:
— Должно быть, Тараска уже много лет спустя нацарапал этого парня, в память о ее прежнем владельце. Ведь еще в лагерях военнопленных эту записную книжку Ярек подарил Пете и сказал:
— Береги, чешская!
И наверное, Петя никогда бы не расстался с подарком Ярека, но после взятия Николаева, летом восемнадцатого года, с Петей стряслась беда. Он столкнулся со своим младшим братом — они не виделись долгих пять лет. Петя окликнул его, но, прижавшись к калитке чужого дома, младший выстрелил в Петю. Промазал — и опять. Защищаясь, Петя убил его и тогда чуть ума не решился. Тарас ни на шаг не отходил от своего друга, ко мне приводил. Ничего не помогало. Тарас увидел, что не может Гржебик совладать с собою, и однажды закричал на него:
— Скажи мне, Петька-Чех, сознаешь ли ты себя чапаевцем?
Позднее Петя признался мне:
— Я будто проснулся; вижу: кричит на меня маленький, добрый мальчишка, выброшенный на улицу, научившийся жестоко драться, потому что сам он стосковался по дому, ласке, тишине.
И часто мне Петя повторял:
— Тараса я тогда пожалел больше, чем себя. И в тот день совершился у меня в душе перелом, и душа правильно срослась. А самое памятное — Гашекову книжку — подарил я русскому братичку…
Это Глебу могло показаться, что сорок лет — большой срок, но не Авдотье Никитичне, не ее чувству было считаться со временем. И она говорила долго, долго, а Глеб боялся проронить хоть слово.