Севастополь сдали в июле сорок второго, и письма перестали приходить. Огрубевшая, усталая рука матери легла на карту — Нина Сергеевна медлила, потом сняла флажок. В тот день Глеб не отходил от матери.
Прошли недели. Рано утром мать уезжала на завод, Глеб уходил в школу. Об отце говорили все реже и реже, им казалось — разговорами можно спугнуть добрые вести.
В День Победы боялись выйти из дому, ждали чуда, даже не оставляя времени на то, чтобы оно успело свершиться. Но ни в тот день, ни даже через месяц никто не позвонил у дверей. Прошли годы, и все-таки под болью еще теплилось ожидание.
Как-то в летнюю пору в доме Деевых появились гости. «Мы на сельскохозяйственную, дай, думаем, заглянем на огонек к сынку Тараса», — говорил то один, то другой. Коренастые и стройные, веселые и озабоченные люди, они были очень заняты, но обязательно каждый считал долгом опрокинуть чашку чая за столом Деевых. Глеба забавляло и смутно волновало, что старики говорили матери: «Мы с твоим Тараской были закадычные друзья».
Тарас Деев уехал в Одессу в июне сорок первого совсем молодым — ему не было и сорока. С сыном вместе ходил на каток, как мальчишка, с гиканьем и свистом бегал на лыжах, и волосы у него на макушке расходились веселыми лучистыми хохолками. А теперь старики говорили про молодого Тараса, как однолетки. Видя, что сына это беспокоит, мать Глеба, улыбаясь, пояснила ему:
— Ведь чапаевцы были и люди средних лет и совсем комсомольского возраста. Тарасу тогда минуло пятнадцать, но вот деды говорят про него, как про ровню, потому, что все делили вместе — опасности и походы. Разница и стерлась.
Однажды она сказала Глебу, наклонив голову и внимательно следя за выражением его лица:
— Старики зовут нас в Заволжье, надо бы выбраться. Видишь, как они судят: «Заволжье — страна большая», а мы там ни разу не побывали.
— Побываем, мама, обязательно!
Она поняла — Глеб поедет.
Все чаще приходили письма от Данилы Южина, и он помогал Нине тянуть мальчика. В письмах называл он Глеба племянником, присылал своего засола рыбу, ушанки, валенки, мед и настойчиво звал московскую родню к себе. От лета к лету Данила Тимофеевич ожидал Глеба и теперь, загодя, едва наступила зима, снова об этом же извещал письмом. Но впервые Данила упоминал о каких-то отцовских бумагах.
«Может, я найду там дневник, о котором говорил отец, приучая меня записывать свои мысли?!» — раздумывал Глеб.
Кое-что из рассказов отца осталось в памяти. Было это вроде снов, будоражило воображение, но целой картины не складывалось — мал был сын и не сохранилось давнее.