Попадает и Эйкину, я же верчусь, как белка. Но вот и с Чапаева сбита папаха, намокли и свисают усы.
Вдруг я лечу в сугроб, на мне верхом Чапаев. Вылезаю из-под него, наглотавшись снега, он барахтается. Это Эйкин сгреб нас и остудил.
— За дело, — говорит он, твердо произнося слова.
— Ты большой косолапый медведь, — дразнит его Чапаев.
— Медведь весь в академии остался, ожидает тебя из лесу. За дело, — назидательно повторяет Эйкин.
Мы оставляем на деревьях метки, но Чапаев сердится: — Размахались. Живые не рубите, на дрова хватит сухостоя.
Он прокладывает тропки, слегка прикасается к ветвям топором, отводя самые длинные в сторону. Крепкой рукой проводит по стволу старой ели, потом наклоняется над маленькой, светлой. Нас смешит его бережливость. Эйкин срубает стройную ель себе под рост.
В два прыжка около него Чапаев:
— Ты что? Какой храбрый сыскался! Это тебе не белогвардейцы какие-нибудь, не смей крушить сильные деревья.
Я возмущаюсь:
— Пойми тебя, Василий Иванович. Только что озорничал, а теперь чисто лесной поп — каждому деревцу поклоны бьешь, будто это твое поместье.
— И твое, медный лоб. И наплевать мне на то, чье, а раз дышит, зеленое — не трогай. Слышишь? Не балуй! — прикрикнул на меня Чапаев.
После перепалки сразу успокаиваемся. Отовсюду внимательно и сосредоточенно смотрят заснеженные сосны и ели, мы вслушиваемся в лес, с которым Чапаев явно в сговоре.
Медленно идем за Василием Ивановичем. Он улыбается, озираясь на нас.
— Мой отец начинал лесорубом, потом всей семьей плотничали, зря с деревом никогда не баловались.
Холодный, ясный день, а нам жарко.
Я и Эйкин подпиливаем деревья. Чапаев рубит. Он сменяет запыхавшегося Эйкина. Пила у него идет с песней, струя опилок становится гуще.
Василий Иванович насвистывает сквозь зубы. Ожидая, пока я скручу козью ножку, он садится верхом на ствол обрубленной ели и говорит:
— В мандатной комиссии дали мне анкету. Вопрос: «Ваше социальное положение». Отвечаю: «Рабочий». Седов, член комиссии, спорит: «Знаем, вы из крестьян». — «А если я сызмальства плотник, по селам избы ставил, кто же я буду?» — «И верно, говорит, рабочий».
Чапаев любовно вырубает из отпиленного нами чурбачка конек и напевает:
— Во субботник, день прекрасный, будем долго работать…
— Ловок ты песни переделывать, Василий Иванович.
Смеется:
— Это легче всего, а вот как свою придумать — не догадаюсь.
Издали доносятся голоса, пение, перестук топоров, хохот; видно, не мы одни опьянели от лесного приволья.
— О-хо-хо-хо! — раскатывается голос Чапаева по лесу. Но минута — и он на ногах, задумчиво говорит: — А какие леса на Волге!