Чапаев старше меня, только здесь в лесу он по-юношески ловок, сильный, порывистый. Может, первый раз отодвинулась от него тоска по фронту, вернулась юность.
А наутро в академии произошло у него тяжелое столкновение с одним из профессоров. Мы занимались тактикой и топографией по группам, я и Чапаев у старого, брюзгливого профессора Цеховича. Глядел он на Василия Ивановича недружелюбно, бычил короткую толстую шею, длинно, со шляхетской витиеватостью все что-то выговаривал ему.
Впервые встретившись с Чапаевым, Цехович не без гонора задал ему, как, наверное, и сам предполагал, каверзный вопрос:
— Слыхал я случайно, что вы, Чапаев, считаете себя партийным активистом, так как создали семь полков Красной Армии. Какое же отношение полки имеют к партийности?
— А это вы все равно не поймете, — отрубил Чапаев.
Я почувствовал себя крайне неловко. Анкеты заполняли мы с Василием Ивановичем одновременно, и я видел, как на этот вопрос ответил Чапаев. Меня поразил его ответ, и в споре со все тем же Эйкиным я и привел слова Чапаева. Было это в аудитории перед началом занятий, и Цехович меня случайно подслушал. Вопрос был не его компетенции, но негодование, наверное, пересилило осторожность и вызвало такую перепалку. Тогда Цехович наклонил в знак согласия свою желтую, блестящую голову и недвусмысленно обещал:
— Но я-то научу вас кое-что понимать.
Теперь он приступил к такому «учению», решив расквитаться с Чапаевым. И надо же, чтобы это случилось назавтра после рубки леса, когда Чапаев впервые воспрял духом.
— Чапаев, подойдите к карте и покажите реку Рейн.
Василий Иванович побагровел, встал, подошел к карте:
— А вы, профессор, покажите на карте реку Солянку. Ах, не слыхали?! Должны бы знать. Там дралась Вторая Николаевская дивизия против армии, превосходившей ее численностью в пять раз, там я и красные бойцы побили прусскую науку, которая думает, что Канны не переплюнуть даже моему внуку.
Позабыв военный язык, Цехович воскликнул:
— Как вы смеете?!
Чапаев перебил:
— Смею, потому что Рейн-река известна каждому мальцу, а тем более разведчику русско-германского фронта Василию Чапаеву.
В том, как произнес свой ответ Чапаев, было такое чувство собственного достоинства, что даже недобрый Цехович растерялся и оказался посрамленным.
А ночью Чапаева одолевала бессонница. Он сидел на своей койке и, положив на колени полевую сумку, писал письмо. Писал, сбиваясь, делая ошибки, но с доверием и надеждой. Я лежал наискосок от него и невольно следил за старательной рукой Василия Ивановича. Да, пожалуй, и особенных тайн между нами не могло быть — за последние недели мы сошлись близко.