И кто только не гулял здесь: ребята с Волги, парни с Большого Иргиза, и я в их числе, сызранцы, Петька из Праги, Иштва из Будапешта, маленький китаец — всех и не перечислить. И девушки в светлых платьях — розовых и голубых, белых с оборочками, в кубовых юбках, с длинными косами, с лентами в волосах, смеющиеся, задиристые и тихие.
Городской сад гремел духовой музыкой, бегали уфимские мальчишки, пуская зеленоватых змеев, лузгая семечки, без умолку говорили уфимские кумушки, забредшие в сад поглазеть на веселье.
Совсем рядом, касаясь меня своими широкими юбками, локтями, проходят девушки. Обернулась большеротая, черноглазая и не то с любопытством, не то со страхом наблюдает, как я медленно бреду, припадая на правую ногу.
Я отказался от костылей. Знаю ведь по опыту — на них легче передвигаться: упор — и скок, упор — и сажень позади, а тут еле-еле ползешь и пот градом катится, но среди гуляющих мне тоже хочется иметь беспечный вид и я перемогаюсь. А слабость одолевает, и я почти валюсь на первую попавшуюся скамейку.
Растянуться б на траве — она здесь сочная, густая. Закрываю глаза, слушаю гул — это в ушах.
Рядом тихий, окающий голос:
— Смотри, раненый заснул.
Другой, чуть погрубее, ответил, так же окая:
— Умаялся, на одной ноге скакав.
Я открыл глаза. Рядом со мной присели двое парнишек: бритоголовые, синеглазые, схожие меж собой, в выгоревших, белесых гимнастерках и больших растрескавшихся сапогах.
У того, что повыше ростом, — шире плечи, крупнее черты, особенно нос с резко очерченными ноздрями, чуть оттопырены уши. Он слушает меньшого, не сводя с него глаз, да и я, признаюсь, уже заинтересован.
Круглая, мальчишеская голова, тонкая шея со светлым, золотящимся пушком на затылке, локти упер в колени, склонил голову, а сам одним правым глазом, синим, разглядывает меня. Неожиданно спрашивает — голос грудной:
— Больно ступить на ногу?
— Кого на фронте интересуют такие мелочи?!
Чувствую, бахвалюсь, а остановить себя не могу.
Паренек передернул плечами:
— Какой же здесь фронт? Там позавчера были, а сейчас самый тыл — глазей по сторонам да лечись.
Я же невежливо перебиваю:
— А этот твой брат?
— Шурка? Брат, видно ведь.
Замечаю у младшего на галифе аккуратную штопку и коленки обрисовываются детские, круглые.
— Я так мучаюсь с ногами, — вдруг вздохнул паренек.
Шурка, как услышал эту жалобу, присел у ног братишки, снял с него сапоги, хоть тот и сучил ногами, повторяя:
— Зачем же ты, я сейчас сам.
Под сапогами оказались чистые такие портянки, белющие, небольшие, просто неприличные для бойца ноги. Ну, если по ним судить, красноармейцу этому от силы лет тринадцать будет.